Первые гадости

Бацалев Владимир Викторович

— Джунгли — это такие высокие кусты, — объяснял Андрей Победе.

— Вот как? — удивлялась Победа.

— Осенью мы поедем с тобой в Африку по линии молодежного туризма…

— А есть такая линия?

— Есть, есть…

— И по ней ездят?

— Ездят, ездят… Сама приедешь и увидишь, какой у меня короткий разговор с бегемотами, — обещал Андрей и тут же звонил в школу, требовал от лица райкома золотую медаль для Победы, а потом вел к себе домой и показывал по видео фильмы, в которых африканские людоеды издевались над голыми европейскими девушками, проводившими научные исследования.

— Вот

они — джунгли! — млел Андрей и хватал Победу за руки, частично гася возбуждение.

«Ах, Аркадий, Аркадий, друг ситный, — думала Победа. — Я такая слабая, такая податливая всяким глупостям, а Червивин такой липкий, такой потный, а ты не идешь и не идешь, все учишь и учишь галиматью какую-то, как завещал тебе великий Ленин».

Но вот Василий Панкратьевич Чугунов пришел однажды на работу, не подумал головой и, желая развлечь коллег по партии, рассказал, как накануне праздника трудящихся домработница положила в импортную стиральную машину все его рубашки, а она — зараза иностранная — взяла да и связала рукава самым настоящим гордиевым узлом, и теперь ему не в чем ходить, ха-ха-ха! Тут же одна половина коллег побежала Чугунову за рубашками, а во второй прошел слух, что, дескать, кому по зубам развязать тот узел, тому и сидеть в кресле Чугунова.

Через неделю Победа, заглянув в ванную комнату, наткнулась на Андрея, который склонился над стиральной машиной и лобзиком пилил заскорузлый клубок чугуновских рубашек. Червивин не растерялся на месте преступления: он допилил узел и повел упирающуюся Победу к отцу за руку.

— Я поддерживаю этот брак, как всякое доброе начинание, но осенью, когда будут квартиры, — сказал Василий Панкратьевич.

«Накрылась Африка», — подумал сын эпохи.

«Ах, Аркадий, Аркадий! — подумала Победа. — Я уплываю к другому, а ты и не чешешься. Впрочем, куда я уплыву, если мой паспорт у тебя?»

В квартире повеяло свадьбой, и Трофим уже предвкушал тот момент, когда на кухне домработница замесит в бельевом тазу салат «Оливье» для гостей, но в последнюю неделю мая Василий Панкратьевич по примеру генерального партийного руководителя решил пропутешествовать со свитой по двадцати пяти заводам района, беседуя попутно с массами в подземных переходах и ночуя в гостиницах с горничными, а мать увезла Трофима на дачу, и домработница, оформленная буфетчицей в райкоме, взяла положенный законом отпуск, так что Победа оказалась предоставлена сама себе в пустой чугуновской квартире…

Советские люди тех времен в большинстве своем были внешне глупы, внутренне мелочны, жили ерундой и радовались пустякам, выданным через терпеливую очередь. Но чем еще тогда было жить и чему еще тогда было радоваться? Общество изголялось до трусов, выпуская слухи-рецепты, как разнообразить надвигающуюся пятилетку. Представьте человека, который бредет по дороге (необязательно к коммунизму, а просто по дороге) и не чует ни конца, ни края, и вот от скуки он идет и приплясывает: то так, то эдак, то разэдак, — все, ему веселей шагать неизвестно куда. Вот этим же развлекалось советское общество периода развитого социализма поголовно, находя в череде па некоторую радость для души и тела: одни пили аспирин и портвейн, другие ели мумие и бегали трусцой, третьи наушничали анекдоты про политбюро, а Антонина Поликарповна каждое

утро выпивала по стакану собственной мочи и радовалась, что выглядит ровесницей сыну, — одна товарка научила ее такому рецепту молодости.

Укрытие возраста не столько подгоняло карьеру Антонины Поликарповны, сколько помогало удерживать взятую высоту заведующей, ибо районные начальники всех мастей и званий, знавшие ее как одну из любовниц или подруг, но пившие по утрам чай или кофе, рано-поздно шли на «заслуженный» отдых, а прибывающим на повышение мать Лени казалась сверстницей и милой подружкой. Она предлагала свою собачью верность представителям обоих райкомов, представителям всех торгов, даже соседних, представителям УБХСС и еще одному совершенно бесполезному человеку — массажисту эрогенных зон. Эти представители и массажист часто наведывались к Антонине Поликарповне на квартиру, а увозили коробки продуктов, чтобы холить тело деликатесами и не топтаться в очередях за пустяками вроде сливок и диетических яиц.

От райкома комсомола к Антонине Поликарповне ездил сын эпохи по молодости лет, но как посыльный на общественной работе, потому что на правах близкого знакомого ездил второй секретарь: он и пайку забирал отдельную да и в комсомол попал из торговли.

Появившись у заведующей строго по графику, Андрей обнаружил в коридоре поленницу книг, а через открытую дверь рассмотрел в Лениной комнате еще и штабель, уложенный по всем правилам складского искусства «в связку». Ожидая, когда Антонина Поликарповна вынесет в коридор коробки и пакеты, Андрей полистал книжки и во всех наткнулся на библиотечные штампы.

— Откуда это добро, Тоня? — спросил он у хозяйки «Молочного» и квартиры.

— Ленька таскает всякий хлам, — ответила хозяйка, которая книгой признавала только доставленную по блату.

— Понятно, — сказал Андрей, хотя ничего не понял, но уже уловил нечистое.

— Ты бы ему на выпускном вечере сунул почетную грамотку, — намекнула Антонина Поликарповна.

— Сделаем грамотку за достижения в спорте, — пообещал смело сын эпохи и стал носить коробки с продуктами вниз, в открытый багажник черной «Волги».

Как всегда, у подъезда Андрея обступили бабки, до него скучавшие на лавочке:

— Мил начальник, продай нам по банке финского сыра. Бога за тебя молить будем.

— Ага… щас… продам… а сам голодный останусь, — сказал Андрей и увидел Леню.

Верный почитатель «Камасутры» шел по бордюру и нюхал баночку гуталина, изредка хлюпая носом от счастья. Зная, что Андрей тоже рвется к сердцу Победы, Леня попытался увернуться от встречи, но Червивин поманил его пальцем, чтобы из любопытства выяснить происхождение книг в квартире. Леня бросился врать напропалую, не заготовив алиби, но всякий раз оказывался пойман на мелочи.

— Сознавайся, дурак, ворованные? — спросил прямо Андрей.

— Нет, — ответил Леня, — списаны, как ненужные и утратившие политическую актуальность.

— Такую литературу не списывают, я сам знаю, — сказал сын эпохи. — Значит, ворованные.

— Списанные.

— Ворованные.

— Списанные по инвентаризации.

— Тебя, дурака, не жалко, пусть хоть сажают, — сказал Андрей. — А вот если твоя мать пострадает, этого тебе многие не простят.

— Списанные в утиль, — держался из последних сил Леня.