Первые шаги
Шрифт:
Главное, отчего цепенели зрители, было не мощность демонстрации, не красные знамена, не гремящий оркестр, а то, что на высоко поднятом полотнище, крупными, легко читающимися издали буквами было написано: «Долой царское самодержавие!»
Демонстранты открыто, безбоязненно требовали — скинуть самодержца!
«А вдруг и скинут?» — думали одни с испугом, другие с волнующей, тревожной радостью. И по-новому, внимательно всматривались в суровые, решительные лица рабочих, твердо, уверенно идущих по центральному проспекту города.
Рядом со Степанычем, высоко подняв голову,
…Господин Плюхин проснулся, как обычно, поздно. Пока ему доложили об «оказии» и по его приказанию полицейские кинулись за демонстрантами, те уже вышли на Соборную площадь в конце Вознесенского проспекта. Не ломая рядов, демонстранты образовали сплоченный круг.
— Разойдись! — орали полицейские, но на них никто не оглядывался.
Люди, стоя плечом друг к другу, чувствовали свою силу.
— Может, как на Лене, стрелять будете? — кричали задорно из рядов молодые ребята.
Но стрелять в огромную толпу городовые не осмелились, а прорваться в круг сквозь плотные ряды они не могли, да и побаивались. При первой попытке их отшвырнули с такой ненавистью, что стражи порядка предпочитали держаться подальше от кулаков возмущенных рабочих. Оставаясь поневоле пассивными зрителями митинга, они наблюдали, как в недоступном для них центре круга, над толпой, на руках товарищей поднимаются ораторы, слушали долетавшие обрывки крамольных речей. Их начальник на площади не появился, а без него у полицейских храбрости на решительные действия не хватало.
Плюхин, получив извещение о первомайской демонстрации, сначала растерялся, потом отдал распоряжение: «Разогнать!» — и стал готовиться к выезду. Но, узнав, что демонстрантов несколько тысяч, сразу передумал. «Что могут сделать мои полицейские с такой массой? Просить Шмендорфа выслать войсковую часть? Может отказать? Скажет: „Почему заранее не предупредили?“» — размышлял он.
«И потом, устраивать в Петропавловске „Лену“ по меньшей мере глупо», — думал жандарм, не сознаваясь себе, что боится того, как бы солдаты не отказались стрелять в толпу, где идут не одни рабочие, а и женщины, дети.
«Черт с ними! Выйду в отставку и уеду. Здесь становится жарко», — решил Плюхин и, насвистывая для собственного ободрения марш, сел за письменный стол — писать рапорт с просьбой об увольнении.
А на площади шел митинг. Все новые и новые головы высоко поднимались над толпой, летели горячие, зажигающие слова…
— Товарищи! Наше молчание придало смелости царским палачам, они забыли урок пятого года! — загремел Антоныч, окидывая зорким взглядом ряды демонстрантов. — Сегодня мы впервые показали свою силу, и, видите, враги сейчас ничего не могут сделать с нами. Мы, рабочие, все труженики, должны крепить нашу солидарность, нашу мощь, и тогда не посмеют лить рекой рабочую кровь, как пролили ее палачи на Лене…
Голос старого слесаря с каждым мгновением становился звучней, долетел до самых крайних
— Далек наш город от центра, затерялся в необъятных степях. Царское правительство еще не так давно ссылало сюда политических, считая, что здесь непробудная глушь. Теперь не шлет. С девятьсот пятого года оно стало высылать из нашего Степного края революционеров — ваших отцов, братьев, товарищей — в ссылку, на каторгу.
Степной край нашими, товарищи, усилиями перестал быть глухим, где раньше царские сатрапы безнаказанно терзали народ, помогая купцам наживать миллионные состояния… — неслись гневные слова старого большевика.
Десяток лет назад мы начали делать первые робкие революционные шаги. Теперь мы с вами один из отрядов великого рабочего класса, вставшего в революционные строй. Со всеми вместе мы пойдем вперед, к победе!
Пока говорил Антоныч, на огромной площади была тишина, но как только он смолк, все вокруг взорвалось грозными возгласами. Неожиданно в рядах запели молодые звонкие голоса:
Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе, В царство свободы дорогу Грудью проложим себе…Под звуки песни и оркестра демонстранты двинулись обратно по Вознесенскому проспекту. Городовые перебегали вслед за ними по тротуарам. Они не пытались остановить демонстрантов или прекратить пение крамольной песни. Им только хотелось увидеть того, кто призывал к бунту.
Но на Антоныча сразу же, как он встал на землю, нахлобучили чей-то большой картуз, на плечи набросили чужой пиджак и спрятали его вместе с Ружиным Максимом в гуще рядов.
— Все же тебе, друг, надо скрыться отсюда. Заметили, пока говорил, — сказал Максим слесарю. — Документы в порядке, средства имеем, съезди в Питер, увидишь семью и привезешь нам кое-что. Явки у нас есть…
Антоныч согласился. Здесь сейчас работа оживилась, пойдет. Связь с центром крепко нужна. Потом — увидит Тоню, ребят… У него отчаянно забилось сердце, и он прибавил шагу.
А песня звала за собой, смелая, могучая, врывалась в окна домов, пугая одних, вызывая радостные улыбки на лицах других, опрометью выбегающих за калитки, чтобы увидеть поющих, присоединиться к колонне, четко печатающих шаг по булыжнику, в ритм грозному пению:
Свергнем могучей рукою Гнет роковой навсегда И водрузим над землею Красное знамя труда…1950–1957
Москва