Первые залпы войны
Шрифт:
— Пополнение прибудет не позднее 30 августа. Подразделения укомплектуем до полного состава. Стрелковое оружие, несколько ручных и один станковый пулеметы рота получит в тот же день. Боеприпасы — перед выходом на передовую. На обучение отводится десять дней, — отчеканил Богданов.
— Десять на обучение? Маловато, — пропел младший лейтенант Смирнов.
— Таков приказ, — отрезал Богданов.
Первая половина первого дня нашего отдыха была ясной и теплой. Легкий ветерок хорошо продувал просеку, рядом с которой мы расположились. Пахло разнотравьем и сосной. Но к вечеру ветер усилился, пригнал
На второй день отдыха, после завтрака, Юрченко сказал мне:
— Жми скорее в особый отдел дивизии. Там тебя ждет старший лейтенант Белецкий.
— Что я там забыл? — дал я понять, что меня не разыграешь.
— Этим не шутят. Белецкий не любит, когда к нему не приходят. Не играй с огнем, — убеждал меня командир.
Я понял, что это не розыгрыш, и спросил Юрченко, что от меня нужно Белецкому.
— Я у него тоже был. Речь пойдет о твоих действиях за линией фронта. Меня, к примеру, он спрашивал, как, при каких обстоятельствах я оторвался от своей части, по какому маршруту пробирался в тылу у немцев, что делал на этом пути. Словом, кто твои родители и кем ты был до 17-го года, — объяснил Юрченко.
— Что это? Мне не доверяют? Там, на высотках, Богданов доверял отбивать атаки, а здесь стал чужаком? — вспылил я.
— Не кипятись, не раскочегаривай себя. Тебе все доверяют, но у Белецкого служба такая, — успокаивал Юрченко.
Я, ничего не ответив на это, отправился в деревню, где располагался штаб дивизии и особый отдел. Он находился в крайнем доме. Я постучался в дверь. Глухой голос ответил:
— Входите.
— Сержант Аввакумов прибыл по вашему вызову, — отрапортовал я.
Старший лейтенант Белецкий с минуту молчал, внимательно рассматривая меня, а потом взглянул на бумажку.
— Садись сюда поближе. — Он указал на большой, стол и на табуретку, которая стояла у стены.
Я пододвинул табуретку и сел. Белецкий сдвинул на край стола стопку одинаковых папок, положил перед собой чистый лист бумаги, встал из-за стола и несколько-раз прошелся по комнате, подолгу останавливаясь за моей спиной. Потом он не торопясь сел за стол, вынул из кармана ручку «вечное перо» и на чистом листе крупно вывел: «Аввакумов».
— Наша беседа должна быть откровенной и непринужденной. Долго задерживать вас здесь я не намерен. Все зависит от того, как вы будете отвечать на мои вопросы. Итак, приступим к делу. Вы, сержант, выходили-из тылов немецкой армии отдельно от полка, а точнее, потеряли его или отстали. Какие были для этого причины или обстоятельства и в каком месте и при каких условиях потеряли полк? — начал «беседу» Белецкий. Я подробно рассказывал все, что со мной происходило до станции Ионава.
— Ну, а теперь расскажите со всеми подробностями о пути движения за линией фронта. Назовите города, населенные пункты, через которые проходили, что делали, где задерживались, по каким причинам, о встречах с немцами в бою, а если были и другие встречи, о них тоже. Кстати, в районе между Ионава и Каунасом окружения не было, — холодно отчеканивал, словно диктовал ученику, Белецкий,
— Не знаю, было или не было полное окружение, но в то время передовые части были уже где-то у Минска, а Двинск захвачен немцами, — растерянно отвечал я.
— Вы плохо знаете обстановку тех дней. О прорыве через хутор нет никаких документов. И, я думаю, не могло быть. Вы знаете фамилию подполковника, который вывел группу, и того, кто был с ним? — Белецкий впился в меня глазами.
— Фамилию подполковника знаю — Гуров, но он не из нашей части.
После этого Белецкий не задавал вопросов и только покачивал головой. Я так и не понял, что это значило: или согласие со мной, или это просто его манера вести разговор. Боем на грейдере под Идрицей следователь заинтересовался особо и попросил рассказать об этом еще раз. Выслушав, сказал, что этих командиров он не знает.
Прослушав о наших злоключениях в районе Пустошек, Белецкий расхохотался:
— Значит, хотели полакомиться ухой. Но вас правильно задержали. Там же стоял воинский состав, а вы еще и костер разожгли. Вас надо было сразу же под трибунал, — как бы спохватившись, следователь сделал суровое лицо.
— Об эшелоне мы ничего не знали, — оправдывался я.
— У меня создается впечатление, что вы сознательно отстали от полка. Говорите, Аввакумов, правду, и только правду. — Белецкий сделал вид, что готовится писать. — Да, не забудьте сказать, кто вас снабдил такой легендой.
— Никакой легенды у меня нет. Все, что я говорю, правда. На себя наговаривать не собираюсь, — с обидой выпалил я, почувствовав, что накатились слезы.
Белецкий встал и стал взад-вперед прохаживаться по комнате, заложив руки за спину. В комнате слышались лишь его медленные шаги и поскрипывание новых ремней.
— Чем же ты можешь доказать, что все сказанное — правда? У нас вот вчера такого же молодчика изловили. Он такие легенды о своих подвигах в тылу рассказывал, хоть орденами осыпай. А потом случайно выяснилось, что это немецкий лазутчик. Вот так, — нарушил напряженную тишину Белецкий.
Я вспомнил, что свой комсомольский билет ношу при себе, хотя и не раз мог попасться в руки противника. Стал снимать правый сапог. Белецкий насторожился и, молча, с любопытством наблюдал, что же я делаю. Сняв сапог, оторвал стельку и начал отдирать билет. Он так крепко прикипел, что потребовалось вынуть перочинный ножичек.
— Что же ты такое делаешь? — не выдержал Белецкий. Я ничего не ответил и продолжал возиться с сапогом. Насилу отодрав билет, положил его на стол.
— Вот мое последнее доказательство, что говорю правду. Других нет, почти заплакал я.
Белецкий с любопытством рассматривал билет, на котором еще можно было прочитать фамилию, имя и отчество. Потом возвратил билет мне.
— Успокойся, Аввакумов. — Это было сказано тепло и сочувственно.
Потом следователь попросил подробно рассказать о том, что я знаю о деятельности комбата Худякова, о встрече с дезертирами на озере.
— Так что, они хотели к немцам переметнуться? — переспросил Белецкий.
— Не думаю. Немцы-то были рядом. Если бы хотели сдаться, не стали бы в воду бросать оружие, да и вдобавок нас бы прихватили, — рассуждал я.