Первый арест

Константиновский Илья

Я никогда не забуду церемониала распределения работы под окном конторы «Черной банды», разъяснившего мне, что значит зависеть от власти и прихоти другого человека и не сметь возмутиться, потому что руки связаны, не сметь возражать, потому что рот заткнут нищетой.

Я никогда этого не забуду, как не забуду и многое другое, заставившее меня ненавидеть порядок, при котором один человек становится молотом, другой – наковальней, один – рабом, другой – хозяином.

Шесть раз я приходил к окну конторы «Черной банды» напрасно, а в седьмой, когда уже ничего не ждал и не надеялся, Цанис вдруг вызвал и меня и вручил квитанционную книжку.

Как описать этот первый рабочий день в моей жизни?! Как рассказать о длинных часах стояния в амбаре, где шла погрузка и где все было именно так, как описывал мой наставник Красовский,- все так, но совсем не так! С какой завистью наблюдал я за быстрой, ловкой, слаженной работой человеческого конвейера из двух подавальщиков, весовщика и грузчиков: подавальщики загребали деревянными ведрами зерно и заполняли бадью, подвешенную под треножник, весовщик, ловко

орудуя маленьким совочком, выгребал из нее столько, сколько нужно было, чтобы стрелка весов достигла центра и замерла. Потом он одним легким движением высыпал содержимое бадьи в подставленный грузчиком пустой мешок, и, пока тот завязывал его, взваливал на плечи и выносил к поджидавшей у дверей амбара подводе, бадья уже снова заполнялась, совочек уже снова выгребал лишнее, и другой грузчик уже стоял наготове с открытым мешком. Все эти быстрые, точно рассчитанные движения производились в едином ритме: живей загребай, насыпай, взвешивай, подставляй мешок, высыпай, завязывай, давай новый мешок, быстрей, живей, и так без конца в туче пыли, заполнявшей весь амбар, особенно густой и едкой в том месте, где стояла кадка весовщика. Пыль лезла в глаза, в нос, в уши, за ворот рубашки; смешивалась с потом и превращала лица работающих в страшные серо-грязные маски; пыль мешала видеть, разговаривать, дышать. Вот о чем умолчал Красовский – очевидно, он считал пыль обстоятельством, не относящимся к работе. Но как раз это-то и оказалось самым главным, самым трудным и непереносимым. Подавальщики, весовщик, грузчики работали со слезящимися глазами, но с какой-то зловещей веселостью, в которой не было ничего веселого. Я же стал задыхаться, и мне казалось, что пыль забирается не только в рот, нос и легкие, но и в мозги: я перестал соображать, перепутал простейший счет, выписал неправильную накладную, после чего получил из порта ругательную записку, нацарапанную карандашом маленькими, расползающимися каракулями. «От самого», – сумрачно сказал передавший мне записку возчик, подразумевая шефа «Черной банды», но мне уже было все равно, только бы выйти наконец из этого амбара, только бы выхаркаться, выплюнуть из себя проглоченную грязь, только бы попасть наконец домой, где меня ждет теплая вода, чистая рубашка и горячий обед. Но домой я пришел в таком состоянии, что, успев помыться и проглотить чашку чая, упал на постель одетый, со слезящимися глазами, с пылающим лицом, звоном в ушах и ощущением пустоты в сердце.

Четыре дня я пролежал в лихорадке, с высокой температурой, видя перед собой тучи пыли, блестящий совочек, бадью с зерном и черную голову Цаниса. А еще через три дня я уже снова как ни в чем не бывало стоял утром на тротуаре перед конторой «Черной банды» и ждал вместе со всеми, когда откроется ненавистное, но уже знакомое, привычное и ничем не удивляющее страшное окно.

После двух недель работы в амбарах Цанис стал посылать меня в порт. Работа здесь была другая: стоять на палубе парохода у открытого трюма по восемь-девять часов и контролировать вес непрерывно высыпаемых туда мешков с зерном. И за это платили уже не какие-нибудь 200 лей в день, а целых 250.

Здесь была та же едкая, густая пыль, что и в амбарах, но я увидел, что «лопатарам», залезающим в трюм с маленькими деревянными лопатками для разгребания зерна и мокрыми тряпками для защиты глаз, рта и носа, хуже, чем мне. Здесь были еще и ветер, и солнце, и дождь, надо было выстаивать весь день на открытой палубе, но я увидел, что грузчикам, поднимающимся с тяжелыми мешками на плечах по шатким и скользким мосткам, повисшим над водой, приходится еще трудней.

Корабли, на которых я работал, прибывали из далеких стран; в другое время я был бы счастлив сюда попасть. Но теперь, выстаивая долгие часы на закрепленной болтами кровле этих стальных домов, я не чувствовал любопытства. В свободные минуты я прохаживался иногда по палубам, взбирался по стальной лесенке на мостик, заглядывал в машинное отделение, похожее на гигантский зал, уставленный сложными механизмами, вызывающими удивление; да и весь корабль, сооружение, собранное из десятков тысяч деталей, аккуратно и точно пригнанных, прикованных друг к другу болтами, винтами, цепями, – это чудо кропотливого труда и точного расчета, которое в другое время вызвало бы во мне восторг и поток самых разнообразных мыслей и ощущений, – теперь меня не волновал. Усталый, озябший, с отекшими пальцами и тяжелым комом в горле, я смотрел с полным безразличием на иностранные флаги – разноцветные лоскуты материи с нашитыми или нарисованными на них линиями, звездами, кружками; не удивляясь, медленно перечитывал названия далеких и неизвестных мне портов. Все корабли были теперь для меня одинаковыми и отличались друг от друга только количеством часов, проведенных мною около их зияющих трюмов, откуда беспрестанно, как из огромной трубы, валила пыль, не менее едкая, не менее горькая, густая и черная, чем фабричный дым.

Иногда я рассеянно наблюдал за работающей на палубе командой – это были люди с загорелыми лицами; среди них попадались и курчавые, кряжистые негры с блестящими маслинами добрых, детских глаз, и маленькие китайцы, и удивительно ловкие малайцы, и представители других, никогда не виданных мною рас и наций. Они работали, смеялись, курили в нескольких метрах от меня. Надо было только подойти поближе, внимательнее посмотреть на их темные лица, на вылинявшие, просоленные спецовки, чтобы почувствовать запахи морей и океанов всех частей света: от них веяло и жарким экватором, и холодом Ледовитого океана, и волшебным бризом коралловых островов, но для меня существовал только запах пыли и пота, только шершаво-холодные, тяжелые гири, только повторяющиеся однообразные подсчеты в

уме: пять мешков по 80-400, а здесь 380 – надо послать предупреждение, еще раз проверить, сообщить Цанису.

Однажды я заглянул в приоткрытую дверь капитанской каюты и какое-то мгновение ощутил запах рома, крепких сигар и далеких странствий. Но в следующую секунду раздался длинный, протяжный гудок лесопилки, возвещающий об окончании рабочего дня. Шабаш! Конец! Можно спрятать карандаш, согреть озябшие пальцы, отхаркаться и бежать домой. Так я и сделал. Жажда отдыха оказалась сильней любопытства.

Корабли приходили, забирали пшеницу и уходили. Приходили и уходили дни. Менялась погода. После жарких безветренных дней, когда солнце раскаляло железную палубу и жарко горели блестящие, чисто надраенные стальные лесенки, ручки и медные поручни корабля, начались дожди и ветры. Дунай потемнел, покрылся свинцово-серыми космами и беспрестанно перемещающимися холмами, среди которых плясали, подпрыгивали и проваливались черные точки, тире, запятые – одинокие рыбачьи лодки, каюки, маленькие плоты. Сизая муть стояла за бортом, путался и свистел ветер в вантах и якорных цепях и тихо покачивалась под ногами крепкая стальная кровля. В такие дни тоже приходилось выстаивать по девять часов на открытой палубе, переругиваться с грузчиками, не желающими делать остановки у весов, поднимать обледенелые, впивающиеся острыми иглами в ладони гири, писать озябшими, мокрыми пальцами предупреждения приемщикам. В такие дни я еще меньше обращал внимания на корабли, на карабкающихся на высокую мачту или подвешенных за бортом в качающейся люльке матросов, вечно что-то перекрашиваюших, моющих, надраивающих в этих и без того вычищенных и выскобленных плавучих домах.

Но медленно, незаметно зрело во мне новое понимание жизни. Появилась новая способность видеть, судить, оценивать вещи и людей. И когда один из грузчиков – невысокий, сильный, с широкими скулами и смелым взглядом – заспорил однажды на моих глазах с Цанисом из «Черной банды» и победил его, эта сцена вызвала во мне целую бурю. Грузчика звали Цуркан, и я давно заметил, что его товарищи прислушиваются к нему с особым вниманием, хотя он никогда не повышал голоса, не ругался, ни с кем не ссорился. Было что-то решительное, бесстрашное в этой невзрачной фигуре со скуластым липом и утиным носом, но я не понимал, в чем источник его силы. В тот день Цанис явился в порт незадолго до окончания рабочего дня и заявил, что погрузка будет продолжаться и после гудка: пароход должен уйти ночью, иначе «Дрейфус и К0» потерпят убытки. «Черная банда» не платила за сверхурочную работу, и никто не смел ослушаться распоряжения начальника. Но в этот раз случилось иначе: Цуркан подошел к Цанису и, глядя ему прямо в глаза, сказал, что грузчики отказываются от работы. Разговор происходил около весов, и я увидел, как Цанис даже побледнел от неожиданности. Губы его затряслись, и он разразился потоком ругательств. Цуркан начал медленно, очень медленно подходить к беснующемуся Цанису. Стоящая вокруг толпа замерла. Сразу стало тихо и на палубе, и на мостике, и даже внизу, на набережной. Я взглянул на Цаниса, – на нем не было лица.

– Душегубы! – тихо и раздельно сказал Цуркан. – Сами грузите, если терпите убытки. Мы бесплатно работать не согласны!

Я думал, что сейчас раздастся крик и произойдет что-то ужасное. Но дело кончилось иначе. Цанис растерянно оглянулся: на него смотрели хмурые, непроницаемые лица грузчиков. И вдруг я увидел, как начальник «Черной банды» потупил глаза и молча направился к сходням. Через несколько минут раздался гудок, грузчики бросили работу и ушли вниз, окружив тесным кольцом невзрачную, приземистую фигуру Цуркана.

До этого дня я почти не связывал смелые и очень нравившиеся мне идеи, о которых я читал в книжках первых социалистов, с окружающей меня будничной жизнью. Я знал, конечно, что грузчиков эксплуатируют и что я и сам нахожусь в таком же положении, но мне не приходило в голову, что с этим положением можно бороться уже сегодня, здесь, в нашем городе. Цуркан это делал. Кто он такой? Чем отличается он от других рабочих? Знает ли он о социалистических идеях? Все эти вопросы так и остались без ответа, потому что вскоре после этого я перестал работать и занялся устройством своих гимназических дел. Я заработал за лето около трех тысяч лей. С этими деньгами и чемоданом книг, приобретенных у Снитовского, я уехал осенью из дому в уездный город, чтобы поступить в пятый класс гимназии.

Там я вскоре узнал новых людей и убедился, что

за чтением книг, изданных в прошлом столетии, проморгал самое главное. Оказалось, что все то, о чем я думал и мечтал, уже давно было не только красивой думой и далекой мечтой. Революцию надо было искать не в книгах с запыленными корешками и не на страницах бухарестского «Социализма», а там, где я меньше всего ожидал ее встретить. Революция была рядом, в каких-нибудь двадцати километрах от села моего детства, там, где на моей школьной карте простиралось огромное таинственное красное пятно, в близкой, но неведомой стране, о которой бухарестские газеты печатали сообщения под жирной пугающей надписью, с каждой буквы стекали крупные капли – не то слез, не то крови: «Там, где была Россия!» „Там, где была Россия!” Я ничего толком не знал о тогдашней России и ничего о ней не слышал, кроме случайных неодобрительных отзывов за столиками кафе, вынесенными на тротуар у конторы фирмы «Дрейфус и К0». Я к ним не прислушивался – мало ли чего не одобряет лысый грек, представитель «Дрейфуса», любивший потолковать о политике со своими клиентами- старыми маклерами с аккуратно расчесанными бородами! Они пили здесь кофе по-турецки, жевали свои бороды и всегда во всем соглашались с греком, кроме цены на имеющуюся у них пшеницу. Дома я и этих разговоров не слышал, потому что в нашем доме разговаривали только с богом или о боге.