Первый год Республики
Шрифт:
Увязая в глинистой жиже, Бестужев медленно шагал по узким улочкам, обходя вмятые в грязь тела павших. Странно… усталости не было, хоть и вторые сутки не спал. Потому и пошел вот так, пешком, муча свитских: город притягивал. Ранее бывал тут проездом; единственное, что запомнилось: нечего смотреть. Теперь же хотелось увидеть в подробностях; как же, первый город, им, Бестужевым, лично взятый… Так бы и впредь; тогда уж и в спину никто не посмеет попрекнуть недавними подпоручицкими эполетами.
Жителей не видно; попрятались, как, впрочем, и следовало ожидать. Город же вдруг раскрылся совсем иным; стоило лишь приглядеться, и ясно: вовсю расстраивается, пуще прочих
Невольно Бестужев прислушался к тихим голосам за спиной. Кто говорит? — не понять. Однако же складно.
— Светлейшим князем Потемкиным-Таврическим сей город заложен в честь императрицы…
Короткий смешок.
— Вишь ты, и тут Катьке потрафил, жох!
— Надо думать… Зря что ли самолично посетить изволила?
Генерал, не оборачиваясь, махнул рукой. Разговор оборвался.
Остановились у собора, схожего с грудой кирпичей.
Ишь, махина заложена, — лениво подумал Бестужев. — Когда ж достроят такую-то? — не при нас уж, видать. Оглянулся, прикинул пройденный путь. Однако же! и не заметил, а версты с три отшагал. Ну и славно: хоть раздышка малая, левой-правой, ни о чем не думая, ничем душу не терзая. Глядя на недостроенный собор, припомнил рассказы о нем, слышанные еще в Киеве: мечтал светлейший всей Европии нос утереть, да не успел, помер, не хватило богатырю силушки… теперь достроят ли? И сам себе, едва ли не вслух, ответил с веселой злостью: а достроим! Мы и достроим… когда победим. Самое придет время строить и обустраивать!
Только вот победить бы…
Бездумный покой исчез, словно и не было; вновь подступили нелегкие мысли.
Что ж, город отбил, приказ исполнил; уже и депеша о сем в Киев послана. И что с того? — ежели сам Кармалюка отошел невредимо, да сухиновцев сберег, да прочей швали у вора несметно! Вот ежели б исхитриться к генеральной баталии хама вынудить и основные скопища его конфузии подвергнуть, да разогнать по степи, да пустить татар, чтобы нарубили вдогон в охотку… иное сложилось бы дело; сами б мужички ружьишки побросали, на коленях приползли бы с вожаками повязанными… Сие и была б истинная виктория! Контрибуция фуражом да провиантом, рекруты. Но… не настигнуть.
Разве что сам вернется, город отбивать. Вся на это надежда. Сам себя повязал Катеринославом гетьман: рассылал по селам универсалы корявые, сулил навеки учредить на сей земле страну Гайдамакию, в городе же Катеринославе престол гетьманский поставить. Назвался груздем, так теперь, кроме кузова, лезть хлопу некуда; мужик — что лошадь: доверчив-доверчив, ан если учует слабинку, не пощадит — скинет и продаст, аки Пугача некогда.
Михаил Петрович покачал головой. Поймал быстрый сочувственный взгляд Горбачевского. Что скажет Ваня? — ведь здешний, должен мужика понимать.
— Майор, как думаете: вернется гетьман?
Горбачевский пожал плечами.
— Как я думаю, так вернется. Нет у него иного пути.
Значит, так и есть. Вернется. Подтянет основные толпы, завернет в них, как в тулуп, Первую Мужицкую, вытащит из размокшей грязи страшные свои дроги с косами на дышлах и колесных втулках и — кинется отнимать столицу своей Гайдамакии. И было б сие отнюдь не скверно, ибо тут мы его и примем на штыки…
— Мишель…
Плотная кучка свитских расступилась, пропуская Щепилло, волочившего за рукав рясы худенького попика с непотребно расхристанной гривой полуседых волос; вокруг головы — кровавая тряпица; идет медленно, глаза затравленные.
— Не страшитесь, батюшка! — постарался Бестужев, чтоб мягко прозвучал голос. — Не страшитесь, все худое уж позади; живы — и слава Господу… а от Верховного за мужество награду обещаю!
Порывисто, едва не напугав до смерти страдальца-попа, подошел, приложился к грязной мозолистой руке. Перекрестился. Попик, никак того не ждавший, зарделся, что твоя девица. Не из сытых батюшка, простецкий, сам себе и кормилец, по рукам судя.
— Воистину! — дребезжит голосок. — Попустил Господь, и сгинули полки Антихристовы, и не восстанут вновь…
Невпопад сказал поп, сам не понимая того. Не дай Бог, не восстанут; не приведи Господи, не двинет на город гетьман…
Дернулось веко у генерала.
— А Кармалюку сам видел? Каков вор есть? — поспешно перебил батюшку Щепилло, упреждая отчаянную бестужевскую вспышку.
— Дак как и казаты, каков? — дикой смесью языка русского с наречием малороссийским покоробило слух; из киевских бурсаков, видать, попик. — Сам собой видный, одет паном, зрак сатанинский… а бачыть бачыв, вот як вас, добродии; сам Устим Якимыч мэне слухав та й наказав стрильцям пивдесятка канчукив note 9 видсчитаты…
Note9
канчуки — плети (укр., польск.)
— Обывателей обижал?
— Дак… як казаты? — Попик замялся, не зная, чем потрафить грозному генералу. — Хиба и да, хиба и ни… Которы богатии — тим скрыни порозбывалы, але душегубств не було особых… разве вот жидивськи хаты до витру пустылы… А так — ни, простых людив не забижав, вертав що у скрынях набралы хлопци…
— А солдат гарнизонных?
Не отвечая, священник перекрестился.
— Всех?!
— Ни… Которы до нього пишлы, тих не тронув…
Уловив в глазах генерала скуку, Щепилло оттянул батюшку, отвел в сторонку, похлопал по плечу: «Иди, отче, иди с Богом…»
Сразу забыв старика, Бестужев смотрел вниз, туда, где в торчком стоящих ивовых зарослях, упираясь в днепровский берег, высились руины намертво выжженного потемкинского дворца. Все это уж не занимало. Иное мучило.
— Полковник Щепилло!
Вытянулся Мишель, тезка; глазами ест начальство в полном фрунте. Лишь где-то под ресницами, совсем незаметно, смешинка.
— Тебе с кременчугцами встать тут, — небрежно указал генерал в сторону шляха, отчетливо видного за испепеленными пятнами еврейской слободки. — Окопайся, на совесть только, чтоб без нужды потерь не иметь. Ну да не тебя учить. Времени — час. Нет, — расщедрился, прикинув, — два. Ясно?
— Так точно!
— Полагаю, пойдет на город гетьман тем же шляхом, каким отступал. Уязвимее места в обороне не найти, — добавил Бестужев. — Так что сюда, всего скорее, и сухиновцев пошлет. Выдержишь со своими?
— Постараюсь, Мишель! — меж ресниц Щепиллы сверкнули искры.
— Отменно. Теперь не мешало бы и откушать, господа.
Уже отворачиваясь от собора, Бестужев не удержался и еще раз медленно и истово перекрестился. Над площадью, надсадно вопя, металось растревоженное воронье.