Первый, кого она забыла
Шрифт:
Черт, до меня только сейчас дошло, что скоро я стану круглым сиротой.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Одна
Другая рука. Шесть, семь, восемь, девять, десять.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Одна рука. Раз, два, три, четыре, пять.
Другая рука. Шесть, семь, восемь, девять, десять.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Одна рука. Раз, два, три, четыре, пять.
Другая рука. Шесть, семь, восемь, девять, десять.
Мама не хочет умирать. Правда, ее уже нет с нами, как если бы все было уже кончено. От нее ничего не осталось, но ее сердце все еще бьется.
Мама не умеет больше есть, как нас и предупреждали. Она не успела умереть до этого. Мама не умирает.
Пить мама тоже больше не умеет. И ей больше не дают пить, иначе она захлебнется, потому что ее мозг не знает, что делать с этой водой. Он пытается вдохнуть ее, и мама начинает задыхаться.
Мама больше не пьет, воду она как бы ест. Да, такое возможно. Ей дают воду в желеобразном состоянии. Я раньше и представить себе не мог, что такое бывает: вода в баночке в виде желе, маме дают его с ложечки, это не так опасно, как в жидком состоянии; сначала я не понимал, я думал, что она с таким же успехом может вдохнуть и такую, желеобразную воду, но оказалось, что преимущество желе в том и состоит, что им не захлебнешься. Конечно, это все равно не особо приятно, все равно начнешь задыхаться, извиваться всем телом, но, скажем так: от этого не умирают. Потрясающе.
Я не знаю, люблю ли я ее по-прежнему.
Когда я вижу эту оболочку, в которой искусственно поддерживают жизнь, я уже не знаю, что чувствую. Это ощущение невыносимо, отвратительно, я отвратителен самому себе.
Умирай, мама, скорее умирай. Я хочу, чтобы ты умерла, я желаю этого — тебе, себе,
Ну, давай, умирай, считаю до трех. Раз… два… три! Ну, что, ты не умерла, а, мам? Ты не умерла, можно подумать, что ты не хочешь умирать. Значит, ты не мертвая… а какая тогда? Когда человек ни жив, ни мертв — какой он? Что ты теперь, мама?
Давай попробуем еще разок, хорошо? На счет три: раз… два… три!
Умирай, мама, умирай скорее, прошу тебя. Я готов отдать часть своей жизни — только бы ты умерла.
Как я люблю этих голубков. Они обожают хлеб, я режу его на кусочки и кидаю им, и они набрасываются на него и клюют. Иногда из-за нескольких крошек они устраивают целую драку. А однажды я держала хлеб, и два голубя сели мне на руку и стали клевать прямо из ладони, да, да, я чувствовала, как они стучат клювиками по ладошке, папа стоял рядом, у меня за спиной, он видел!
Иногда они не прилетают, и тогда я беспокоюсь, но потом я снова прихожу и вижу их. Они меня ждут! Как я их люблю, моих голубков! Во время еды я откладываю для них хлебца, прячу в кармашек. А голуби за это принесли мне куколку — голыша. Раньше у меня не было голыша, а теперь есть — спасибо им. Это — мальчик, когда он совсем голенький, у него видно письку — маленькую-маленькую. Я обожаю моего голыша, какие милые эти голубки, вообще, голуби — самые милые птицы на свете, они улетают высоко в небо, прямо в космос, бороздить разные планеты, а потом прилетают обратно, ко мне, за хлебцем, который я прячу для них в кармашек за столом, так они смогут бороздить космос еще дальше и принесут мне оттуда подарки. Голуби принесли мне голыша с маленькой писькой, мальчика, голуби — самые красивые на свете, они красивее львов и даже телевизора, спасибо.
Шесть
Уход
Как с папой. То же горе, в точности. Та же невыносимая боль.
Все совсем не так, как я себе представлял. Никакого чувства облегчения, никаких «Время пришло», или «Для нее так лучше», или «Она перестала страдать» — ничего такого. В ту секунду, когда мне сказали об этом, я не был сыном тяжело больной матери, которому сообщили наконец о ее освобождении. Я был всего лишь сыном, который узнал о смерти матери.
Точно так же, как мы запоминаем запах и вкус, мы помним и нашу боль. Мое тело вспомнило папину смерть, всю эту цепочку реакций, и, когда голос по телефону сказал: «Мне очень грустно говорить вам об этом, мсье, но ваша матушка только что нас покинула», оно среагировало точно так же. Сначала потеря слуха и дара речи, потом, сразу после этого, потеря всякого представления о времени, о пространстве, полный вакуум. А потом нахлынула волна огромного, бескрайнего горя.
Тело не может этого вынести.