Первый визит сатаны

Афанасьев Анатолий Владимирович

— Третий год с Кларой живешь, — пожурил он. — Мог бы ребеночком обзавестись, никто не запрещает. Уродили бы на свет еще одного химика.

— Заведешь с ней, — брезгливо буркнул Витя. — Она же стерва. У нее сегодня одно на уме, завтра другое.

— Не нравится, можно заменить.

Фармацевт глянул исподлобья:

— На кого менять-то? Пожилой человек, а не понимаете. Да они все одинаковые стервы.

— Это верно, — согласился Елизар Суренович. — Но все-таки польза от них бывает иногда. Клара тебя и приласкает, и обиходит. Да ты кушай салатик, кушай.

— Плевал я на ваш салатик, — окрысился Витя. — Вы зачем меня от работы оторвали? Чтобы салатиками пичкать? У меня, между прочим, время не купленное.

За все последние годы фармацевт Витя ни разу не был в добром расположении духа. Он всегда был раздражен и куда-то стремился. Такое постоянство умиляло Елизара Суреновича. Забавно выкармливать человека с ложечки, сторожась при этом, чтобы он не цапнул тебя за палец.

— Хорошо, Витенька,

не смею тебя задерживать. Дельце у меня крохотное. У тебя нет ли таких пилюлек, чтобы действовали минут через сорок?

Фармацевт Витя оживился:

— Есть такой яд. Сам изобрел. Мне бы за него Нобелевскую премию положено дать.

— Все тебе дадут, Витечка, что положено. Приготовь порцию к субботе, дружок.

Фармацевт глубоко задумался, сурово сведя брови и в забытьи проглотив коньяк.

— Ну чего? — поторопил Благовестов. — Успеешь?

— Без опыта все же рискованно, — Витя заметно волновался. — Давайте его на Кларке проверим? Я давно об этом подумываю. Без научного подтверждения несолидно как-то.

Благовестов восхищенно хыкнул:

— Неужто нисколько ее не жалко?

— Как не жалко, живой человек. Но наука! Для науки, уважаемый, все человечество себя на заклание обрекло с радостной улыбкой. Наука, если угодно, посильнее всех идеологий, потому что беспощадна. Но именно в ее беспощадности заложен глубочайший смысл. Он в том состоит, что только она, наука, дает человеку шанс выжить в этом мире и освоить иные миры, то есть дает перспективу бессмертия биологического вида.

Фармацевт Витя, когда увлекался сокровенной мыслью, переставал испытывать презрение к собеседнику и невинно мигал глазками, которые оказывались у него детского василькового цвета.

— Что же ваша наука так планету испоганила, дышать нечем?

— Это временно, временно, — засуетился Витя, как бы отрицая очевидную собственную вину. — Вы поймите — это все еще стадия экспериментов. Разум на грани созревания. Ему надо дать срок, чтобы окрепнуть. Человечество на этой земле все еще как младенец в утробе матушки. Но когда оно разовьется и разовьет науку, ему удержу не будет.

— И все же насчет Клары. Мне не совсем понятно. Она тебя обихаживала, грязненького мыла, в одной постельке с тобой спала, еду тебе готовила, а ты на ней опыт. Как-то это даже не совсем по-научному получается. Ты не маньяк, Витенька? Если маньяк, давай полечим у хорошего доктора. Он тебе головку постепенно успокоит.

На самом деле Елизар Суренович прекрасно понимал, что фармацевт Витя самая нормальная человеческая особь. Как раз маньяки были те, которые полагали, что можно рыбку выудить, ног не замочив. Витя нахмурил бровки.

— Хорошо, пусть не на Кларке, есаи она вам так почему-то дорога. Тогда на ком? Без проверки сомнительно.

Условились все же на том, что Витя к субботе передаст Благовестову снадобье пока без всяких испытаний. Елизар Суренович знал, что Витя не промахнется. Разговор про Клару был, конечно, куражный, дурашливый. Фармацевт Витя промахнуться не мог потому, что жить дальше собирался, и еще потому, что был гениален.

В воскресенье вечерним рейсом Елизар Суренович вылетел в Ашхабад. Он направлялся в гости к соратнику и потому был в превосходном настроении. Трудность предстоящей акции не томила его душу. В самолете, подремывая и попивая коньячок, он размышлял о том, как удивительно сложилась его судьба. Плохое ли, хорошее творил он на этом свете, казнил ли, миловал — его назначение было таково, чтобы явить миру образ всесилия. В мелкости своей человеку, дабы не уподобиться вовсе козявке, надобен свет. Вот и насылаются миру изредка люди, которые не ведают сомнений, не испытывают угрызений совести, не подвержены нелепым страстишкам — пастухи человечьих отар. Без их строгого присмотра куда бы устремились людские стада? Скорее всего, и доныне копошились бы в гнусных, ледяных пещерах, в подземных жилищах. И только под водительством духовных пастырей, указующих путь, человечество все же со ступеньки на ступеньку, потихоньку подымается повыше от самого себя прежнего. Иные называют это прогрессом, иные, как Витя, наукой, а на самом деле все проще и сложнее — неведомее! — пастухи, подобные ему и, скажем, Кузултым-аге, озаренные великой целью и смыслом, невидимыми, но хлесткими бичами отгоняют стада человечьи от края пещер, указуют направление, оберегают от верной и скорой погибели.

С собой он взял двух вооруженных людей — Мишу и Гришу. Это были его личные телохранители. Он их выделил изо всей своей многочисленной челяди. Оба служили у него недавно, года три, и были вполне интеллигентными людьми. Но как бы и не окончательно наделенными человеческим сознанием. Обоим было лет около тридцати. Забавно, но и фамилии у них были одинаковые — Губины. Мише Губину в четырнадцать лет крепко не повезло: на темной свердловской улочке его отловили хулиганы, когда он прогуливал собачку вдвоем с любимой одноклассницей. Одноклассницу прямо при нем гнусно изнасиловали, а ему, повалив и скрутив руки, ноги, с хохотом напрудили в морду. Миша не простил злодеям надругательства. Обладая от природы неукротимой, холодной и спокойной волей, он к двадцати годам овладел восточными единоборствами на таком уровне, что, учась в Свердловском университете, немало поколесил

по странам Европы и Азии, с успехом выступая даже на профессиональных рингах. В ту пору его единственным жизненным правилом было без устали и расчетливо увечить каждого, кто вызывал у него хоть смутное подозрение. Подозрение вызывали у него многие. Ему иногда мнилось, что в ту роковую полночь некое жуткое стоголовое чудище использовало его как парашу. Впоследствии это обременительное чувство в нем поутихло, подтаяло. Мир грязноват, но рано или поздно над просмоленными полями все равно вытягиваются зеленые побеги. После университета Миша Губин сразу попал в аспирантуру, но ей не дождался конца. Злокачественная, изначальная скука сердца помешала ему сделать научную карьеру. Чем дальше он размышлял о себе, тем тверже убеждался в том, что родился зря. Любил он только взрывную тишину спортивных залов и те минуты, когда лютые глаза врага предвещали бескомпромиссную схватку. Когда Благовестов через одного из своих людей предложил ему непыльную работенку и при этом навсегда обеспеченную жизнь, Миша Губин согласился без колебаний. Он не хотел ничего, но деньги были ему необходимы, чтобы есть, пить и одеваться. Потребности у него были невелики. Если он не тренировался или не нес свои прямые служебные обязанности, то большей частью лежал на кровати и глядел в потолок. Какие грезы его томили? За пять последних лет он почти разучился читать. Избегал общения с кем бы то ни было. Вскоре Елизар Суренович приблизил его к себе. Он понял, что этот человек никого не сумеет ни продать, ни купить. Миша глядел на окружающих косвенным, мерцающим взглядом оборотня. Уродства в себе никакого он не ощущал. Интересно другое, говорил ему Благовестов, тщетно ловя опасный взгляд, тебе, такому крепышу, почему-то даже женщины не нужны. Хозяину необходимо было отвечать, но делал это Миша откровенно зевая. Иногда нужны, брюзжал он, но это же дешевка, физиология. Что же не физиология, любопытствовал Елизар Суренович. Не знаю, отвечал Миша. Может быть, смерть.

Гриша Губин, своеобразный антипод своего однофамильца, был полудикий уголовник, но тоже интеллигент. В двадцать с небольшим его, мелкого московского фарцовщика, завалили на нары как политического. В милиции, куда его привели для проверки лояльности к доллару, он неожиданно начал громко вякать про права человека и про то, что нынешнее правительство (брежневское) сугубо антинародное. С пылу с жару вдруг наговорил много непонятных и неприятных слов, которые сильно задели самолюбие добродушных милиционеров. Тщедушный, шибздик с понтом, соплей перешибешь, он и после пары оздоравливающих, укоризненных пинков по почкам продолжал вопить про то, что в Афганистан хороших, молодых ребят загнали дуриком и мерзавцам в правительстве, которые это сделали, все равно придется отвечать перед судом истории. Интуиция его не подвела. Как политическому ему влепили для знакомства пару годиков, а по валюте он мог схлопотать совсем иную статью. Адвокат Кац после часовой беседы с ним в восхищении признался: «Тебе бы, Губин, не в уголовку кидаться, а следовало поступать на юридический. С твоими данными, уверяю тебя, ты бы впоследствии деньги греб лопатой». — «Я и поступлю на юридический, — усмешливо уверил его Губин. — В тюряге практика бесценная, уж поверьте мне».

Ничто и никогда не могло испортить Губину отличного настроения. Жадным худым телом он впитывал мир вокруг, как огромную сладкую жевательную резинку. От своих и чужих оплошностей приходил в неописуемый восторг. Любое невнятное движение плоти и ума воспринимал с восторгом. Обделив мощью, природа одарила его жизнерадостным, неунывающим сердцем. Самые требовательные в отношении морали женщины сходили с ума от его плотоядных ужимок. Когда его, двадцатидвухлетнего, увозили по этапу, у него было чувство, что на прощание он переспал со всей Москвой. Угадать в таком человеке прирожденного оперативника способно было лишь неошибающееся око Елизара Суреновича. Секрет тут был вот в чем. Среди множества безобидных увлечений Гриши Губина была страсть к стрельбе по мишеням. На воле он завел дружков на полигоне под городком Н., куда частенько укатывал на два-три дня, чтобы от души поохотиться на деревянных зайцев. За два-три года он снайперски овладел автоматом, карабином и наганом и для забавы, поражая военных спецов, отстреливал нормы международного мастера. Его худенькие ручки вцеплялись в оружие, как в девичью грудь, и пусковой механизм становился продолжением его нервных окончаний. Палить сидя, лежа, в кувырок, навскидку, с завязанными глазами, на звук — ему было все равно. Гриша Губин, когда держал в руках смерть, промаха не ведал. И все же даже не этот талант, сам по себе примечательный, привлек внимание Благовестова. В шустром мальчонке, с вечной шуткой на устах, таилось поразительное чутье на опасность, которое свойственно разве какой-нибудь степной ящерице. В зоне ему пришлось тяжеленько, но и там никто не сумел причинить ему большого вреда. Гриша Губин гениально укорачивался. Застать его врасплох было невозможно. С одинаковой легкостью он перехватывал подозрительный взгляд и сквознячок, летящий в ухо, и сразу находил тысячу уловок, чтобы уберечься. Было у него и еще одно бесценное качество. При зловещей необходимости Гриша Губин не раздумывая спускал курок. Как всякий нормальный, по мнению Благовестова, человек, чужой крови и чужой боли он не жалел и не боялся ничуть.