Первый заработок. И другие рассказы
Шрифт:
Так прошло несколько минут. Васе надоело слушать птичку и он пошел бродить, срывая тонкие ветви кустарников и делая из них хлыстики.
Дуня все сидела на траве и молча наблюдала, что происходило вокруг. По светло-голубому небу плыли, не застилая солнца, легкие, белые облачка. Теплый ветер чуть колыхал молодые листья на деревьях. Вот лучи солнца пригрели в траве одинокую красную бабочку, и она, растопырив слабые крылья, поднялась и начла кружиться, взлетая все выше и выше. Издали чуть слышно доносился благовест, и мелодический звон колоколов, не нарушая тишины кладбища, как бы придавал еще более святости этому
Отдохнув, Петр Степанович вынул из бокового кармана пальто самодельную лопаточку и, засучив рукава, принялся за работу. Когда земля была достаточно разрыхлена, Петр Степанович бережно брал один за другим кустики маргариток и, посадив в ямки, приминал землю.
У Дуни, которая глядела на работу отца, вдруг явилось желание помочь ему.
– Папенка, – спросила она, – нужно полить цветы?
– Конечно, нужно, – отвечал Петр Степанович, – не знаю только, где тут воды достать?
– Я знаю, где вода, – вскричала Дуня, – вон там, за мостиком! Прошлый раз, когда мы проходили мимо, много было воды.
– Так-то так, – отвечал Петр Степанович, – а чем я ее буду черпать? Жаль, не захватили ничего.
Дуня с минуту подумала.
– Папенька, можно мне сходить к сторожу? – спросила она.
– Зачем к сторожу?
– Я у него попрошу что-нибудь, в чем воду носить.
– Ну, ступай, попроси! Да ведь не даст, пожалуй.
– Даст, даст!
Дуня побежала в сторожку и скоро возвратилась с маленькой заржавленной лейкой.
– Молодец, Дуня! – похвалил Петр Степанович, – ну, покажи теперь, где ты видела воду?
– Нет, нет, папенька, я сама! – крикнула Дуня и побежала к мостику.
Вскоре она вернулась и начала поливать цветы.
Раз десять пришлось сходить Дуне за водой; она раскраснелась, устала, и когда Петр Степанович намекнул, что пора закусить, и достал саквояж, из которого аппетитно выглянул кусок пирога, у Дуни и Васи глаза заблестели.
Целый день они провели на кладбище: гуляли, читали надписи на крестах, Дуня рвала цветы и составила очень хорошенький букетик, а Вася набрал десятка полтора хлыстиков. Косые лучи заходящего солнца багровым светом озаряли верхушки деревьев, когда Петр Степанович и дети возвращались с кладбища. Петр Степанович нес на руках Васю, который набегался вдоволь и устал до того, что глаза его смыкались, а голова клонилась на плечо отца. Дуня с пустым саквояжем шла позади, вся предавшись своим думам. Легко и отрадно было у ней на душе. Почему-то ей казалось, что мать знала о том, что они все были у ней в гостях, слышала их речи, и ей было приятно, что ее не забыли, любят так же сильно, как и при жизни. У ворот дома Дуня встретилась с Макаровной. Давши пройти Петру Степановичу и наклонившись к девочке, старуха шепнула:
– Приди ко мне на минутку. Я тебе что-то скажу…
– Макаровна, вы что-то хотели сказать? – спросила Дуня, вбегая в каморку старухи.
– Хорошее, хорошее, девушка! – отвечала та, – пойди-ка сюда!
Она подвела Дуню к окну, около которого стоял стол, и указала на лежавший на нем целый ворох полотна.
– Видишь ли! – сказала Макаровна, – это уж все скроено по мерке, как следует! А шить будешь ты!
– А что это будет? – спросила Дуня, с любопытством разглядывая полотно.
– Рубашки, девушка, рубашки! Господин заказал… целую
– А как же, Макаровна, я буду шить? – недоумевала Дуня.
– Очень просто: возьмешь и сошьешь! – отвечала Макаровна, – заказано-то мне, да у меня другая есть работа – старушечья: носки вязать. А заказ-то к сроку, так я уж и надумала тебе отдать!
– Да как же, Макаровна! – начала Дуня, краснея от удовольствия, что ей поручают такую большую работу.
– Заладила одно: «как же, да какже»! – рассердилась Макаровна, – бери знай, да шей! Через две недели кончить нужно. Плата хорошая, по рублю за рубашку, девушка! Половину отдашь мне за кройку, остальное себе.
– Ах, спасибо, спасибо, Макаровна! – воскликнула Дуня.
– Шесть рублей получишь! Шутка-ль!
– Шесть рублей! Макаровна, милая, дорогая!
Дуня в восторге бросилась к Макаровне и так крепко сжала обеими руками ее шею, что старушка даже закашлялась.
– Ну тебя, сумасшедшая! – закричала она на нее, – чуть не задушила! Да отстань, право! Садись-ка за работу! Первую рубашку, как будешь шить, я посмотреть должна, – не напутала бы.
– Нет, я не попутаю, не бойтесь! – отвечала Дуня, – я уж знаю как! А папеньке нужно сказать.
– Как знаешь! Отчего же, скажи.
Дуня задумалась
– Нет, – решила она, – папеньке я не скажу. Он подумает, что я не сумею сшить, испорчу, и не велит брать! Нет, нет, я лучше так, как-нибудь потихоньку буду шить, чтобы никто не знал, а когда получу деньги, принесу, тогда во всем и признаюсь.
Макаровна согласилась с Дуней. А во избежание всяких случайностей решено было сделать так: рубашки остаются у Макаровны, и Дуня каждый день, как только отец уйдет на службу, Ваня школу, а Петя играть во двор, забирается к Макаровне и там шьет, пока Макаровна готовит отцу обед. После обеда, во время отдыха отца, Дуня урвется на часок, а там отец уйдет на занятия и возвратится к 10 часам; и этим временем можно воспользоваться, и выходит, что, за исключением маленьких перерывов, работать можно целый день.
Условившись с Макаровной, Дуня побежала домой ставить самовар. Никогда она так проворно не управлялась со своими обязанностями, как в этот вечер, – все у ней в руках горело. Самовар скипел несколькими минутами раньше, и пока настаивался чай, Дуня успела сбегать в лавочку за ситником. После чая посуда была живо перемыта, вытерта и уставлена в шкапчик, пол выметен, постели отцу и братьям готовы. И если бы Петр Степаныч не был занят взятой на дом работой и сколько-нибудь обратил внимания на дочь, он бы должен был подметить в ней нечто необыкновенное. Глаза ее блестели, и лицо, на котором как бы отражалось одной ей известное намерение, таинственно улыбалось.
На другой день Дуня принялась шить. Никто, кроме Селивестрыча, не знал, что затевается в каморке Макаровны. Но Селивестрыч, и без того от природы молчаливый и несообразительный, сидел на дворе, в сарайчике и был погружен в тонкости сооружения какого-то затейливого заказного буфета. Глядя на рисунок, он часто вздыхал и глубокомысленно тер переносицу коричневыми от лака пальцами, решительно ни на что, кроме своей работы, не обращая внимания. Макаровна тут же, на дворе, вязала носки и часто, оставляя носок со спицами на скамейке, заглядывала на кухню к Перехватовым, где бурлили щи и поспевала гречневая каша.