Пес в колодце

Вольский Марчин

– Aurea prima… (Поначалу был век золотой… - лат.) – процитировал я Овидия.

– Ну да, человечество априори приняло, будто бы золотой век только наступит и начало его строить. Даже ценой холокостов, гулагов, а сейчас – политкорректности. Такая операция весьма походит на перемещение мужского достоинства с переда на зад, что, возможно, жизнь и облегчает, хотя трудно контролировать, кого на самом деле имеешь. Поверь, Альфредо, будучи молодым, я брезговал консерваторами сильнее, чем шпинатом. Я считал их экскрементами разума. Сегодня же я и сам один из таких отходов, но обязан покорно принять, что человек по природе вещей – существо несовершенное и не способное к самореформированию…

– Неспособное, говоришь?

– Без

стимула снаружи, человек, оставленный на съедение голой биологии и потребительству, должен дегенерировать, теряя все то, что было в нем лучшего. Раньше или позднее, он возвратится на дерево или, скорее всего, в пещеру, поскольку, в результате его радостной деятельности, деревьев уже не будет. Чтобы он мог совершенствоваться, ему нужны – точно так же, как живая изгородь нуждается в секаторе садовника – моральные нормы, авторитеты, традиции… другими словами – вера, ибо все, в конце концов, сводится к фундаменту, каким было Откровение.

– Выходит, ты не веришь в собственную динамику прогресса?

– Я верю в ограниченность человеческого разума. Послушай, Альдо, или, как ты сам того хочешь, Альфредо, хотя ни того, ни другого имени ребенку при крещении я бы не дал: человек видит всего лишь долю солнечного спектра, слышит небольшой диапазон звуков, его чувство обоняния – это всего лишь одна миллионная часть возможностей любого глупого пса, тогда почему же априори предполагать, будто бы он все способен понять и осознать? Тем временем мы, самонадеянно полагаясь на, якобы, разум, совершенно избавились от какого-либо смирения. В отношении природы и в отношении Бога.

– Так ты веришь в Бога? – спросил я, глядя на странный амулет в форме солнца, болтающийся на шее у Лино.

– Я верю в то, что он необходим. Современная физика доказывает, что вселенная находится в постоянном состоянии энтропии, распада, стремления к хаосу. Только лишь импульс снаружи способен ее упорядочить. Меня смешат все нынешние левые интеллектуалы, устанавливающие моральные принципы и права человека без Бога. Без четкой границы между добром и злом. Ведь это же то же самое, что и возведение обелиска на плавуне. Произвольность принципов приведет к тому, что будут уничтожены они все. Без Абсолюта остается лишь ничто. Я не последователь какой-либо из общепринятых религий, но я верю в пропитывающую всю вселенную великую силу, на которую сам я повлиять не могу, но которую уважаю, хотя и не умею ей молиться.

Все, что Лино говорил, было исключительно близко моим размышлениям. К его доказательствам я мог бы подкинуть и собственные наблюдения. Ибо, что дала мне конфронтация людских свершений после столетий развития – громадное разочарование фактом, что прогресс цивилизации не идет в паре с прогрессом культурным, и даже его выпирает. Что с того, что все пользуются гигиеническими туалетами, когда газеты, которые можно там почитать, делаются все более глупыми? Как же мне радоваться тому, что механизмы чрезвычайно экономят время, когда потом мы его беззаботно растрачиваем. Ну а человеческая свобода – разве она, случаем, не является всего лишь более тонкой и хитроумной формой порабощения?

Глядя на Лино, я размышлял над тем, кем мог бы стать этот человек, если бы его жизнь сложилась иначе. И не был ли его выбор жизненного метода продиктован амбициями: не имея возможности быть первым на земле, он предпочел стать королем канализации.

На ужин мы заехали в Ассизи. В тот самый город, которым я когда-то восхищался, проведя здесь одну осень с целью пополнения фресок Джотто и изучения некоторых книг, касающихся траволечения, которые в других местах были просто утеряны. Мы задержались на стоянке неподалеку от собора, который, оплетенный лесами, только-только приходил к жизни после разора, вызванного недавним землетрясением. Похоже, проклятие Ипполито достало меня и здесь: ибо фрески верхней церкви, в росписи которых я принимал участие, были безвозвратно

утеряны. В бараке неподалеку от помещений, занимаемых реставраторами, я мог осмотреть фильм, снятый на любительскую камеру каким-то туристом во время предпоследнего катаклизма. И вот теперь у меня имелся ответ: насколько же святотатственными были мои восхищения всемогуществом человека. Перед лицом даже небольших тектонических сотрясений, мы были всего лишь жучками на этой земле, а наши шедевры – всего лишь крошками кирпича, штукатурки и краски.

Задумавшись, я вернулся к автомобилю. Павоне, который пошел разведать какую-нибудь спокойную, не бросающуюся в глаза квартирку, еще не вернулся. Не желая тратить времени, я протер фары и стекла. И вот тут что-то подстегнуло меня по образцу Луки Торрезе заглянуть под машину и проверить, а не прячется ли где на шасси шпионское устройство. И я обнаружил его, несмотря на хитроумность размещения и на пыль, что его покрывала.

Приклеенный параллелепипед был меньше коробка спичек. В первый момент у меня возникло желание оторвать клопа и раздавить ногами в пыль. Затем придержал себя. Пока подслушивающие не сориентируется, что я знаю об их существовании, я буду иметь над ними перевес. А кроме того, сам факт того, что за мной следили, вместо того, чтобы убить, указывал на то, что, кем бы эти люди ни были, я представлял для них какую-то ценность. Кроме того, нужно было определить, а какую роль во всем этом играл Павоне. Был он посвящен? Или его только использовали втемную… Та легкость, с которой он добыл оснащение, документы и автомобиль, уже ранее пробуждала во мне нехорошие подозрения. Но нудно было добыть точные факты. Опять же, расчет подсказывал мне, что будет лучше, если границу мы пересечем вдвоем, в соответствии с планами.

Вернулся Лино и веселым тоном начал рассказывать мне про недорогой пансионат рядом с охраняемой стоянкой.

– Я передумал, - перебил я его.

– Не понял?

– Мне кажется, что было бы ошибкой понапрасну тратить здесь время на ночлег. Раньше или позже, наши преследователи сориентируются, что мы выбрались из Розеттины, и облава охватит всю страну. Поехали дальше. Я не чувствую себя уставшим. Опять же, мы можем вести машину попеременно, а чем скорее мы очутимся за границей – тем будет лучше.

Было видно, что я застал его врасплох, но он послушался, только сказал:

– Ну, если ты считаешь, что так будет лучше…

На отрезке автострады до Болоньи за рулем сидел Павоне, я же дремал, чтобы потом сменить его. Я был рад тому, что не обязан разговаривать с Лино, не чувствовал я себя столь хорошим актером, чтобы мочь скрыть свое изменившееся настроение. Ночь была темной и парной. Одни только указатели напоминали нам о городах, через которые мы проезжали: Модена, Парма, Кремона, Пьяченца… Сколько воспоминаний, событий, романов, созданных произведений и минувших дружб связывало меня с этими местами, теперь ограничивающимися синими дорожными знаками, мимо которых мы проносились с головокружительной скоростью, и которые сообщали нам о съездах и въездах. Полночь давно уже наступила, но движение на автостраде ни на секунду не уменьшалось, мы обгоняли громадные грузовики, туристические автобусы, легковые автомобили, с трудом тянущиеся кемпинговые прицепы. Время от времени, словно рой шершней, мимо проносился отряд безумных мотоциклистов.

Между Миланом и Турином в свои объятья нас захватила неожиданная буря. Суеверные люди наверняка бы назвали это зрелище истинным пандемониумом. Гром валил словно пушки под Сан Анджело, а молнии раздирали занавеску неба будто огненные мечи архангелов. А потом полил дождь, настолько обильный, что ничего не было видать, кроме не успевающих вытирать водяные струи дворников.

Я довольно сильно снизил скорость и даже подумывал о том, чтобы съехать на обочину, но Лино меня успокоил: благодаря ABS, нам не страшны даже самые ужасные лужи. Впрочем, гроза прекратилась так же неожиданно, как и началась.