Пьеса для обреченных
Шрифт:
«Тоже мне, Комиссаржевская! — думала я с ненавистью. — Сидишь тут, губки кривишь и ресничками томно трепещешь! А я по твоей милости в полном дерьме!»
— Хотя это все ненужная лирика! — Ольга неожиданно усмехнулась и подняла на меня спокойные зеленые глаза. — Можно объяснить и проще: я не знала, насколько легко вы находите компромисс с моралью, и сомневалась, согласитесь ли вы мне помочь, если будете в курсе истинного положения вещей. Ведь мерзкий режиссеришка, соблазняющий ежесекундно молоденьких глупых актрисок, гораздо больше заслуживает кары, чем тот же режиссер, бросивший скучную даму-экономиста.
— Если дело обстоит именно так, как вы говорите, то почему вы не пришли в театр на следующее утро? — вопросом на вопрос ответила я.
— Почему же не пришла? Я пришла. Немного послонялась по фойе, особого оживления после того, как актеры зашли в зал, не заметила и поняла, что вы просто-напросто не выполнили свою работу!
Для кого она это говорила? Для себя? Для меня? Или опять для диктофона, лежащего на дне сумки? Если бы кому-нибудь пришло в голову составлять милицейский протокол по ее словам, то ситуация нарисовалась бы, мягко говоря, неприятная — для меня, естественно, не для нее! Несчастная женщина, покинутая любовником, решает этому самому любовнику отомстить. Единственный ее грешок состоит в том, что она, движимая трезвым расчетом и одновременно подстегиваемая романтическими фантазиями, представляется театральной актрисой. Однако орудие мести, то есть я, начинает действовать совсем не так, как предполагалось: режиссер, которого поручено всего лишь осмеять, умирает, а девушка, бывшая с ним в момент его смерти (то есть опять же я!), начинает плести какую-то чушь про бесшумного убийцу, Человека в сером и отрубленную руку в пакете из-под женских гигиенических прокладок!.. Тюрьма, пожизненное заключение или расстрел.
И это в том случае, если Серый в своем плаще и бинтах не доберется до меня раньше милиции!..
— Ольга, — проговорила я, в упор разглядывая ее красивое лицо с точеными чертами, — прошу вас только об одном… Вы — женщина, и я — женщина. Я, насколько понимаю, не сделала лично вам ничего плохого. Так помогите же мне!
Просто намекните, что делать? Чего от меня хотят?.. Или хотя бы кто? Кто попросил вас позвонить мне и разыграть весь этот спектакль?
— Я не понимаю… — Уголок ее губ брезгливо вздрогнул.
И тут я сорвалась:
— Ах, вы не понимаете?! А неплохо бы понять, что в один прекрасный день я просто чокнусь от всего этого, потому что я не железная. Да, не железная!
Пойду и спрыгну с крыши, и вся ваша замечательная игра пойдет насмарку. Или, еще того лучше, заявлюсь в милицию. Меня, конечно, потом посадят, но сначала вас приведут к следователю и спросят: «А не скажете ли, уважаемая Ольга, куда вы и ваши приятели дели труп Вадима Петровича Бирюкова с ножичком в груди?»
Думаете, вы сейчас отсюда убежите и ищи вас потом свищи? Даже . не надейтесь! Я зубами в вас вцеплюсь, как бультерьер! Хоть режьте, как Бирюкова, хоть голову, как Алеше, отрывайте!..
— Что вы мелете?! Успокойтесь, в конце концов! Какой еще Алеша? Какие трупы?!
— Холодные, — злобно отреагировала я. — Два в морге, а один — неизвестно где… Хотя вам-то, наверное, известно. А если не вам, то вашим работодателям… Не знаю уж, из-за каких таких миллионов
— Кого убили-то? Что с вами, Женя?
Второй вопрос я проигнорировала, потому что со мной на самом деле творилось что-то ужасное: губы дрожали, сердце колотилось, едва не выскакивая из Фудной клетки, в голове стоял горячий туман, — а вот на первый, из последних сил пытаясь не зарыдать от ярости и бессилия, ответила:
— Митрошкина Алексея, Болдырева Вячеслава и, конечно, Бирюкова Вадима Петровича. Или будем делать вид, что он в запое?
Ольга как-то странно побледнела, глаза ее широко распахнулись, а кулаки так судорожно сжались, что даже побелели костяшки пальцев. С минуту она сидела молча, недоверчиво и испуганно (да, именно испуганно!) разглядывая мое лицо и словно стремясь прочитать по глазам мысли. Потом шумно сглотнула и спросила:
— Вы не шутите, Женя?.. Если шутите, то это слишком жестоко! Скажите только мне, что все это — не правда. Бог с ними, с деньгами, оставьте их себе…
Нет, честное слово, оставьте! Это ведь не правда, да? Вы придумали это сейчас, чтобы не возвращать аванс?
И тогда мне стало страшно. Почти так же страшно, как в тот момент, когда она бесшумной тенью возникла на пороге Натальиной комнаты. Я вдруг поняла, что Ольга действительно ничего не знает…
Сок мы, естественно, так и не выпили. На столе остались два нетронутых бокала и несколько окурков в пепельнице, а мы спешно вышли из гриль-бара, перебежали через дорогу и упали на первую же лавочку на пустующей детской площадке. Ольга, слушала молча. Один только раз горько уронила:
— Господи, а я-то все думала, почему телефон не отвечает?! Я ведь звонила ему иногда, чтобы просто голос послушать.
Весь мой рассказ уложился минут в пятнадцать. А когда я закончила, она просто встала и пошла мимо горок и скрипучих качелей, прямая и чужая, с пугающе спокойным, невидящим взглядом.
— Подождите! Куда вы? — заторопилась я, вскакивая со скамейки. — Надо же что-то делать! Вам ведь тоже опасность угрожает… Серый, он и вас искал!
— А?.. — отозвалась она, оборачиваясь. — Потом об этом поговорим.
Завтра, ладно?.. Простите, Женя, но мне сегодня надо побыть одной.
— Как — завтра? Где я вас найду?
— Здесь же… В двенадцать, или в час, или в два… Когда вам угодно.
И Ольга пошла дальше, как-то механически переставляя ноги в сапогах на безумных шпильках. Я же, сев на лавочку, обхватила голову руками. Не о том надо было спрашивать. Не о том! Не «где» мы встретимся, а как мне дожить до этого самого «завтра»? И, кстати, где дожить: в квартире Каюмовой, куда приходил убийца, или в моих люберецких апартаментах, куда он же подложил отрубленную руку? Оба варианта прельщали меня одинаково мало.
Никогда в жизни я не чувствовала себя более одинокой, несчастной и беспомощной. Рядом не было ни одного родного (да что там родного, просто сочувствующего!) человека. Единственная зацепочка, единственная ниточка могла элементарно оборваться — никто не гарантировал, что Ольга завтра придет на встречу. Я сидела одна на запорошенной детской площадке в самом центре огромного чужого города и тихо подвывала от ужаса и бессилия. Ситуация не только не прояснялась — с каждой минутой она делалась все более запутанной…