Пещера

Дяченко Марина и Сергей

Некоторое время Павла тупо смотрела на мигающий зеленый огонек, потом взяла да и сняла трубку.

– Путник, Путник! Ты что, очумел?! Ты меня слышишь, Путник, ты!.. – невидимый собеседник выругался. – Почему не двигаешься?!

Голос был незнакомый. Но слышно было отменно – как из соседней комнаты. Как будто Павла сидит в офисе и договаривается о съемке с очередным героем очередной передачи…

– Путник, Путник, алло!..

– Какие вы все сволочи, – сказала Павла прочувственно.

Наверное, ей следовало придумать что-нибудь поумнее – однако голова

соображала плохо, да и потом звук, послышавшийся в ответ из трубки, здорово ее позабавил.

– Катитесь, – она подумала, какое бы словечко ввернуть, но ни до чего по-настоящему весомого так и не додумалась. – Катитесь… на фиг.

Телефон замолчал.

И, как ни пыталась Павла реанимировать его – больше не ожил. Сделался бесполезен.

…А потом показалась дорога – но Павлина радость была преждевременной, потому что дорога оказалась узкой, явно периферийной и совершенно пустой; вспомнились, как обрывки бреда, прыгающий свет фар и стволы по обе стороны, будто забор…

Она потеряла полчаса, пытаясь вспомнить, откуда приехала машина и куда она направлялась. Не вспомнила, плюнула и пошла наугад.

Солнце подернулось пленкой. Павла брела, часто облизывая пересохшие губы, и на ближайших к дороге стволах ей мерещились синие коробки таксофонов.

Потом обнаружился туристский приют – деревянный навес, составленные в круг пеньки и, что самое приятное, любовно вычищенный и украшенный источник. Павла напилась из горсти, рукава ее куртки промокли по локоть, но ей уже было все равно; вода произвела на нее странное действие. Будто та гадость, которой она надышалась во время похищения, снова активизировалась и потребовала реванша.

Она успела добраться до навеса и разорить аккуратную стопку сложенных под брезентом матрацев.

И, еще ощущая кожей влажные рукава куртки, уже видела бахрому сталактитов на сводчатом потолке, фосфоресцирующие пятна лишайников и высокий хоровод светящихся в темноте жуков.

* * *

За каждым поворотом ей чудилась высокая фигура с хлыстом.

Теперь она чувствовала себя лучше – ей, пожалуй, хватило бы сил уйти от погони. На много переходов вокруг Пещера была спокойна – но сарну не покидало тягостное чувство опасности.

Она долго вылизывала ложбинку, на дне которой тек ручеек. Осушала языком крохотное русло и терпеливо ждала, пока оно увлажнится снова; Пещера молчала, но в самом ее молчании сарне чудился страх. Пещера ждала пришельца с хлыстом – если он открыто появился однажды, то почему бы ему не прийти снова?

И он пришел. И чуткие уши сарны снова оказались бессильны.

Смотреть в глаза – значит нападать; сарна содрогнулась, когда ее рассеянный взгляд угодил в ловушку другого, холодного, бесстрастного взгляда. Взгляда-приказа.

Он шел на двух ногах. Он шел не как хищник – как хозяин; он шел прямо к ней, и в опущенной руке его было блестящее, как вода, изогнутое, как клык, острие. Он шел не охотиться и не сражаться – он шел убивать.

Сарна не двинулась с места. Потому что если с хищником можно вступить

в игру за свою жизнь, если с хищником все решает погоня – то этот, который шел к ней сейчас, не бы настроен играть в догонялки. Его взгляд имел над ней неоспоримую власть, его взгляд приказывал стоять – и она стояла.

Только теперь она могла его слышать. Каждый шорох каждого камушка под тяжелыми шагами. Его кожа, грубая, черная, лишенная шерсти, поскрипывала и шелестела.

Похрустывали камни.

Сарна не испытывала страха. Только холод и обреченность; она откуда-то знала, что он подойдет и возьмет ее за шерсть на холке, и тогда она покорно вытянет шею, открывая горло его одинокому блестящему клыку…

Порыв ветра. Идущий сбился с шага, взгляд его выпустил глаза сарны, и она смогла посмотреть туда же, куда теперь смотрел он.

Там, чуть в стороне, в черном проеме коридора стоял другой – на двух ногах, с хлыстом в опущенной руке.

Сарна вжалась в камень. Между теми двумя будто ударила искра – такая, которую даже в самой дикой скачке никогда не выбьет из камня даже самое быстрое копыто.

Тот, что шел убивать сарну, открыл рот и издал сложный, ни на что не похожий звук, от которого шерсть на спине у сарны поднялась дыбом.

Тот, что стоял в проеме, покачал головой и ответил. Тогда тот, что был с одиноким клыком, крикнул, и сарна прижала уши – такой болезненной волной раскатился его крик по коридорам Пещеры.

Тот, что стоял в проеме, негромко и прерывисто выдохнул, и тот, что кричал, сразу умолк.

И потянул откуда-то хлыст – из себя, из кожи. Теперь в одной руке у него был клык, а в другой – кожистый хвост, дрожащий, живущий собственной жизнью.

И снова шагнул к сарне – но тот, что стоял в проеме, одним движением загородил ему дорогу. Встал между сарной и тем, кто шел ее убивать.

Тот, кто шел убивать, молча выбросил перед собой руку с хлыстом; тонкий трепещущий ус должен был потрогать противника за горло, но тот, что стоял между сарной и ее смертью, успел уклониться, поднырнуть под хлыст и поймать его черной и грубой, лишенной шерсти рукой.

Мелькнул блестящий, как вода, клык. Тот, что шел убивать, никак не желал отказываться от этого своего намерения; поддернув противника к себе, он вдруг ударил его ногой в колено, и так внезапно и сильно, что противник не устоял.

В следующую секунду хлыст того, кто шел убивать, оказался на свободе. Сарна смотрела, оцепенев; тот, что упал, снова успел увернуться от удара.

Сарна видела, как, сплетясь, два хлыста затрещали голубыми острыми искрами. Светом, подобного которому не было в Пещере. Как две фигуры заметались, завертелись, будто в брачном танце, но не похоть правила ими – ярость; соприкасаясь, хлысты исторгали синий огонь, и от негромкого треска шерсть на спине сарны поднималась дыбом. Она перестала различать, что из соперников шел убивать ее, а кто встал между нею и смертью – оба они казались одинаково чудовищными. Ей мерещилось, что сам воздух, рассекаемый хлыстами, дрожит и хочет бежать отсюда, утечь ветром – прочь…