Пещное действо

Етоев Александр Васильевич

– Теперь ближе. Слышите? Пахнет пылью.

– Пахнет вонью, – принюхался Жданов, – не лошадью, непонятно чем.

Пучков, лежа, задумался.

– Для лошади слишком легкий звук. Может, жеребчик?

– Бы да кабы, – сказал Жданов. – Сейчас хлопнут вас из ружья да по костям переедут. Прячемся в виноградники.

Они засели среди виноградной лозы, тремя парами глаз как разбухшими перезрелыми виноградинами обыскивая петлю дороги.

Звук сделался близким. В нем четко выделялись копыта, и размытый

шелест сношенной колесной резины вплетался в их глуховатое буханье. И все это, звучащее вразнобой, было спрятано в пыльный саван.

Теплый ветер слетел ниоткуда, перепрыгнул через виноградники на дорогу и, сорвав с мимоезжих пыль, понес ее вперед по равнине.

И тогда они все увидели.

Первой бежала свинья, большая, в седой щетине и с рыжими подпалинами на боках. Жирные складки кожи волочились, бороня пыль. Верхом на свинье сидел Кишкан. Руками сграбастав свиные уши, он правил невиданной лошадью.

Жирная туша свиньи была накрест перехвачена поясом, от пояса тянулись ремни, привязанные к бамперу «самоедки».

Машина на свиной тяге ехала неходко и вяло. Колеса ее вихляли, а на стекло на оконцах фар словно выплеснули из поганых ведер. Пучков вскинулся, хотел закричать, но Жданов успел залепить ему рот ладонью. Глаза его зло сверкнули, а тяжелый, потный кулак закачался возле носа Пучкова.

В «самоедке» на заднем сиденьи, связанный, сидел Зискинд. Голова его свесилась на сторону, но был он не мертвый, а слабый. Когда машина оказалась напротив них, прячущиеся в виноградниках услышали тихий голос.

– …Ты, товарищ мой… – услышал Жданов, и ржавая иголка тоски кольнула его в край сердца.

– …Не припомни зла… – донеслось до опечалившегося Пучкова.

– …Схорони… – послышалось Капитану, и когда слова оборвались, съеденные дорожной тьмой, первый выбежал на дорогу.

От проехавших, кроме запаха пыли, не было никаких следов. Пыль еще висела с минуту, потом свернулась в маленький завиток, но скоро пропал и он, затянутый в черную тень дома в конце дороги.

– Уехал. – Капитан нагнулся, взял щепоть пыли и втянул в себя ее горький дух.

Пучков, разламывая виноградную стену – шумно, яростно, не таясь, – смотрел то на дом, то на лес, они были одинаково черные, одинаково тянули к себе и равно сулили смерть.

– Едем, теперь крадемся. – Он засопел как маленький, обдумывая какую-то мысль.

– Хочешь, чтобы тебя, как Зискинда? На свинье? – с ухмылкой спросил Жданов. Он сидел на своем мешке, невидимый среди спутавшейся лозы.

– Свинобес, – сказал Капитан.

– Вот-вот, – кивнул из темноты Жданов.

– А ну вс[/]е в задницу! – Пучков развернулся к лесу. – Как хотите, а я туда.

– Куда?

Они посмотрели на лес. Размытая, черная, словно горелая головня, тревожная, насупленная, осторожная, страшная, голодная, с крокодильим оскалом, раздувшаяся,

как недельный утопленник, тяжелым натруженным жерновом перетирающая жизнь в смерть – от них на расстоянии вскрика стояла лесная сила. Сотни маленьких огоньков шевелились возле подножия тьмы. Они визжали и всхрапывали, раздавался электрический треск, когда щетина скреблась о щетину, и спирали гаснущих искр выхватывали из темноты деревья.

– Иди, – сказал Жданов, – а я еще поживу. Вон, возьми с собой Капитана. Ему все равно, кто его будет жрать.

– Пойду, – упрямо сказал Пучков и сделал шаг к лесу.

– А она? – сказал Капитан и опустил голову.

В горле у Пучкова заклокотало, он с силой ударил о воздух и прокричал:

– Она! Вот именно – она!

Он зашагал по дороге, не оборачиваясь, и скоро его фигура пропала.

Капитан молча проводил его взглядом, а когда смотреть стало не на кого, сказал:

– Вернется.

– Знаю, – угрюмо ответил Жданов.

– Владик, Владинька, ты и я…

– А здесь, Аня, в подвале у меня лифт. Кнопка вот.

– Да Бог с ней, с кнопкой, расскажи еще, как ты меня увидел в лесу.

– Анечка, давай после. Я двадцать раз тебе уже говорил.

– Ну хочу. Какие кругом были деревья, как солнце в верхушках светило, как у меня играла щека.

– Вот и сама все рассказала.

– Хочу, чтобы ты.

– Потом, попозже. Кнопка, посмотри. Под фальшивым камнем, это чтобы никто чужой не узнал. Вот я ее нажимаю. Нажал. Стальная стена отходит, кирпичи на ней только для видимости…

– Владик, ты меня сильно любишь? И не разлюбишь?

Цепеш легко улыбнулся, потом засмеялся, откинув голову и топорща бронзовые усы, потом схватил Анну в охапку и закружил – быстро-быстро и целуя, целуя – в губы, в руки, в мягкие завитки волос, в глаза.

– Умру, отпусти, люблю. Какие у тебя руки сильные.

Цепеш стал кружить ее медленно, и небо над их головами стало кружиться медленно и скоро замерло, вонзив якори облаков в неровные зубья стен. Он осторожно поставил ее с собой рядом. Анна Павловна стояла, глаза зажмурены, губы полуоткрыты, на губах блестка улыбки. Влад взял ее руку в свою и вжался горячей щекой в горячую подушку ладони.

– Любишь, – тихо сказала она. – Люблю, – повторила она еще тише.

– Люблю, – громко сказал Влад, и Анна Павловна открыла глаза. – Пойдем, я тебе еще не все показал. Там у меня столько всякого хлама. Вообще-то все это очень интересные вещи, и ценные, но для меня они – так, игрушки. Нет, я их очень люблю.

– У вас так рано темнеет, как у нас – в августе. Солнце почти село. – Анна Павловна посмотрела на западную стену двора, хотела увидеть солнце, но не увидела, вместо солнца, словно хребет разлегшегося по верху стены дракона, тянулись сточенные зубцы.