Песенка, которую пел зомби
Шрифт:
Он разглаживал перчатку, и тут до него донесся шепот. Когда человек умирает, слух его становится необычайно острым. Он невольно начинает прислушиваться ко всему, что говорится рядом, а это не всегда доставляет удовольствие. Он уже знал наперед все эти разговоры. Кто-то говорил своей жене:
– Ну конечно, он _не похож_ на зомби. Его держат в холоде, пока не подготовят технику. _Потом_ только его подключают, подают питательную жидкость и возвращают к жизни.
Жена на это отвечает:
– Но как же это все устроено, как его оживляют, вот чего я не пойму.
Муж перегибается через подлокотник кресла и, приложив ладонь ко рту, осторожно оглядывается по сторонам, чтобы быть уверенным, что никто не услышит ту чушь, которую он будет нести. Он начнет со старанием говорить об остаточном электрическом заряде
– Ты знаешь, что будет, если в лягушачью лапку, после того, как ее отрезали, ткнуть проволочкой с током? О'кэй. Ну, лапка дергается, и это называется гальваническим эффектом. Теперь, если заставить дергаться целого человека, когда через нею пропускают ток... не в прямом смысле дергаться. То есть, он ходит, играет на инструменте...
– А он думает?
– Наверно. Не знаю точно. Вообще-то мозг не поврежден. Ему не позволяют разлагаться. Все, что с ним сделали, это заставили каждый орган выполнять свои механические функции. Сердце - это насос, гортань - звонок... К нервным узлам подключены контакты, и им управляют. Получается что-то вроде судорог, искусственная вспышка жизни... Ясно, что это длится от силы пять-шесть часов, а потом накапливаются разные вредные разрывающие цепи... Для концерта достаточно и этого...
– Так значит, они просто-напросто берут человеческий мозг и держат его живым, используя тело как устройство для поддержания жизни, - радостно говорит жена.
– Правильно? Вместо того, чтобы засовывать его в какую-нибудь коробку, его держат в его же черепе, а все приспособления устанавливают в теле...
– Правильно. Более или менее верно. Более или менее.
Он не обращал внимания на этот шепот. Он слышал его сотни раз. В Нью-Йорке и Бейруте, в Ханое и Кнососе, в Ксеньятте и Париже. Как они были увлечены! Интересно, приходили они ради музыки или только для того, чтобы посмотреть, как двигается мертвец?
Он опустился на стул перед пультом и положил руки перед металлическими волокнами. Глубокий вздох: старая привычка совершенно не нужная, но неискоренимая. Пальцы уже задвигались. Прессоры искали клавиши. Под короткой стрижкой звонко, словно реле, защелкали синапсы. Итак, начнем. Девятая соната Тимиджиана. Дадим ей взлететь. Бек закрыл глаза, и руки его начали свою нелегкую работу. С кольца выходных окончаний над головой полетели нужные ревущие звуки. Теперь так. Пошло. Бек легко и свободно прыгал по гармоникам, заставлял дрожать воспринимающие трубки, лепил текстуру звука. Он не играл Девятую два года. Вена. Много это или мало - два года? Он еще слышал отголоски и очень точно воспроизводил их. Это исполнение отличалось от предыдущего не больше, чем различаются две магнитофонные записи. В голове вдруг возникла картина: сверкающий звуковой куб, располагающийся за пультом на его месте. Зачем им нужен я, если можно сунуть в щель монету и получить то же самое исполнение за меньшую цену? А я бы отдохнул. Теперь так. На субзвуках. Удивительный инструмент! Что, если бы его знал Бах? Бетховен? Целый мир, слетающий с кончиков пальцев. Полный звуковой спектр и цветовой тоже, и даже больше: возможность поражать публику на дюжину ладов одновременно. Но музыка, конечно, главное. Холодная, неменяющаяся музыка. Мелодия, летящая так же, как всегда, так же, как он играл ее в девятнадцатом, на премьере. Последняя работа Тимиджиана. Воссоздание децибел за децибелом моего собственного исполнения. Посмотрите-ка на них. Благоговеющие. Влюбленные. Бек почувствовал дрожь в локтевом суставе; слишком напрягся, предупреждали его нервы. Он ввел необходимую компенсацию. Прислушался к громовым раскатам с четвертого балкона. Что такое музыка вообще? Действительно ли я в ней что-нибудь смыслю? Понимает ли звуковой куб заложенную в нею Мессу Си бемоль минор? Понимает ли усилитель симфонию, которую он усиливает? Бек улыбнулся. Прикрыл глаза. Плечи подняты, запястья пластичны. Пройдет два часа. Потом мне позволят уснуть. Неужели прошло пятнадцать лет? Пробуждение, выход, сон. Восхищенное перешептывание публики. Женщины, которым нравится
***
Погодники запрограммировали изморозь, и это удивительным образом совпадало с настроением Роды. Они остановились, глядя на отражающиеся в лужах улицы, расходящиеся от Музыкального Центра, и Ирасек протянул ей тоненький цилиндрик в бумажной обертке. Рода рассеянно покачала головой, думая о чем-то своем.
– У меня есть пастилки, - сказала она.
– Что, если мы заглянем в "Наслаждение", немного перекусить?
Она не ответила.
– Рода!
– Извини меня, Лади. Мне нужно немного побыть одной.
Ирасек сунул цилиндрик в карман и повернулся к ней. Девушка глядела сквозь него, словно он был прозрачней насыщенного влагой воздуха. Он забрал ее руки в свои и с усилием проговорил:
– Рода, я ничего не могу понять. Ты не хочешь дать мне время, чтобы найти слова.
– Лади...
– Нет. На этот раз я скажу. Не отталкивай меня. Не убегай в свой внутренний мирок с этими полуулыбками и взглядами в пустоту.
– Я хочу осмыслить музыку.
– Разве на свете больше нечем жить, Рода? Такого не может быть. Я не меньше твоего работаю головой, работаю, чтобы что-нибудь создать. Ты лучше меня. Пожалуй, ты даже лучше любого, кого мне приходилось слышать. Может быть, однажды ты станешь лучше Бека. Забавно: ты станешь великой артисткой. И это все? Должно же быть что-то еще. Это идиотизм - делать искусство своей религией, своим существованием.
– Зачем ты так, Лади?
– Потому что я люблю тебя.
– Это объяснение, а не извинение. Лучше я пойду, Лади. Ладно?
– Рода, искусство ни черта не значит, если это просто ремесло, просто повторение заученного, хорошая техника и проверенные рецепты. Оно ничего не значит, если за ним не стоит любовь и забота о человеке и способность до конца отдаваться жизни. Ты все это отвергаешь. Ты ломаешь себя и душишь в себе то, что наполняет пламенем искусство.
Ирасек внезапно умолк. Это была та речь, произнося которую невозможно не понять - резко и вдруг - как книжно и велеречиво она звучит. Он выпустил ее руки.
– Если захочешь меня увидеть, я буду в "Наслаждении", - он повернулся и зашагал прочь по мерцающим бликам фонарей.
Рода посмотрела ему вслед. Ей показалось, что она могла бы ответить ему. Но не стоило этого делать. Он скрылся в темноте. Рода повернулась, взглянула на нависающее над площадью здание Музыкального Центра и медленно направилась к нему.
***
– Маэстро, вы были сегодня само совершенство, - говорила ему в Зеленом Зале маленькая китаянка.
– Блестящи!
– подхватил подхалим с мордой лягушки-быка.
– Какая радость! Я плакала, в самом деле, плакала, - защебетала китаянка.
В его грудной клетке булькала питательная жидкость. Он чувствовал, как щелкают клапаны. Он наклонял голову, делал движения руками, шептал слова благодарности. На его мозг давила тяжесть усталости.
– Сверхъестественно! Незабываемо! Невероятно!
Наконец они ушли и оставили его, как всегда, наедине со своими опекунами. Представитель владевшей им корпорации, менеджер, упаковщики и электрик.
– Пожалуй, пора, - сказал представитель корпорации, легонько тронув свои усы. Он научился быть обходительным с зомби.