«Пёсий двор», собачий холод. Том II
Шрифт:
А ежели руками прекрасного да юного Революционного Комитета?
Сполох шёл ходко — радовался наконец-то волюшке да возможности надышаться. Задним числом сообразилось, что там-то вот, на втором кольце казарм, весьма даже его могли подстрелить. И самого Хикеракли могли.
Так один ведь раз живём, второго не выдадут.
Это барон Копчевиг так говорил, когда ему замечали, что по тонкому он политически льду ходит со своими угодьями. Он же своё зверьё на пушнину именно что отстреливал самыми что ни на есть обычными ружьями, а тут до проявлений агрессии полшага — ведь и запретить
И сапоги у него были такие специальные, во всю ногу, для хождения по болоту. Хикеракли это, видать, на него насмотревшись по любой погоде в сапогах ходит, хоть за конюшней и не надо.
А второго не выдадут — всё уж, сударь, отчалил ваш кораблик, ту-ту.
Ежели вот ты, Твирин ты или не Твирин, стоишь с ружьём перед десятком людей да выбираешь, в кого именно первым выстрелить, ты как выбираешь? Какие тут имеются, так сказать, критерии? Нужно ведь как-то определиться, взять из толпы кого-то одного и ему так и высказать: ты, мол, сегодня первый, так уж карта легла. Но как?
Сполох лихо перелетел канаву и отметил сие событие негромким праздничным ржанием.
Первым, наверное, выходит в того, который стоит всех ближе.
Так оно сподручнее.
Глава 35. Злодеев не существует
Приехав на завод, господин наместник первым делом потребовал показать ему сборочный цех. Коленвал заметил на это, что управляющего сегодня нет и не предвидится.
«Вот и прекрасно», — холодно ответил наместник.
Чем это было прекрасно, выяснилось примерно через час. Тем это было прекрасно, что инспекция, оказывается, изначально была лишь предлогом для беседы с самим Коленвалом.
Господин наместник подозревал его в сочувствии листовочникам.
«Какая наблюдательность. Готов поспорить, на эту мысль вас навела листовка, которая осталась у меня на двери даже после того, как Охрана Петерберга разгромила мой дом».
Верно, кивнул наместник, чуть удивившийся такой прямоте. Раз Коленвал решил не скрывать своих воззрений, он, наверное, знает людей, листовки распространяющих. Может, даже слышал, кто их печатает?
«Например, я», — ответил Коленвал и увидел, как на запястьях его защёлкиваются наручники.
У наместника было худое, равнодушное лицо, на котором тем не менее немедленно проявился живой интерес. У наместника также было при себе четыре охранника из личной гвардии, отконвоировавших Коленвала в собственный кабинет.
Тот ледяным голосом потребовал прекратить беззаконие и объяснений.
С тех пор прошло почти четыре часа.
— Я уже шестнадцать раз сказал вам и скажу ещё столько же, — раздражённо повторил Коленвал. — Вы не имеете права меня задерживать. Вы не имеете права меня допрашивать. Я имею право не отвечать вам и не рассказывать, печатал ли я листовки с кем-то или один. И я имею право их печатать. Мне известно, что листовки намереваются объявить незаконными, но пока это не так, они остаются моим личным делом.
Господин
Требования же были неправомочны по букве, но более чем ожидаемы по духу, а потому Коленвал испытывал сумрачный азарт. Ему нравилось быть правым.
— Откуда же, скажите на милость, вам подобное известно? — светски приподнял бровь наместник. — Вы интимно знакомы с обсуждениями, ведущимися в Городском совете?
— На этот вопрос я тоже не обязан отвечать.
— Ошибаетесь. Если сведения из-за стен Городского совета просочились наружу, мы стоим перед лицом угрозы общественному порядку, разобраться с которой — как раз моя работа, раз уж я обладаю относительно росских властей определённой автономностью. А вы, как добропорядочный гражданин, обязаны мне…
— Я, как добропорядочный и свободный гражданин, ничего не обязан делать в наручниках.
— Свободный? — наместник приподнял вторую бровь. — Я официально объявил вам о вашем аресте.
Коленвал покосился на охрану. Двое стерегли дверь кабинета изнутри, двое — снаружи; за прошедшее время они успели пару раз поменяться. Все они были ненамного старше самого Коленвала, в непривычных тёмно-синих мундирах и при привычных ружьях. Личная гвардия для наместников поставлялась прямиком из Европ, а потому знакомой по Охране Петерберга вальяжности в них не наблюдалось. Они вот уже четыре часа вчетвером стерегли одного спокойного человека в наручниках и ухом не повели на бредовость такого положения.
— А я объяснил вам, что арестовывать меня вы не имеете оснований, — упрямо мотнул головой Коленвал.
— Ну почему же вы так не хотите поговорить конструктивно? — наместник позволил себе продемонстрировать некоторое недовольство. — Послушайте меня ещё раз. Ваши листовки наносят вред, они провоцируют Охрану Петерберга. Вы же и сами сказали, что пострадали от этого — неужели вас не интересует расследование сего инцидента? Вы даёте обоснование агрессии людям, которых только отсутствие этого обоснования и удерживает от самоуправства. Я, Николий Вратович, мог бы арестовать вас и дома, и на занятиях, но предпочёл приехать сюда — тихо, чтобы поговорить конфиденциально и без шума. И я, Николий Вратович, не обязан заниматься этим лично. Но погашение сложившейся ситуации — и в моих интересах, в первую очередь в моих. Я готов дать вам слово, что зачинщики не понесут серьёзных наказаний, потому что цель моя состоит совершенно в ином. Вы мне верите?
— Вполне.
— Так почему бы вам не пойти на компромисс, не назвать остальных? Вы ведь даже не отрицаете, что они есть.
— Потому что я не обязан и не хочу.
— Но в таком случае наказание понесёте вы один, — наместник вздохнул и устало потёр переносицу. — Нет-нет, избавьте меня. Вы не боитесь, вы не хотите, вы не станете. Ваш завод по-прежнему работает по чрезвычайно странному производственному плану, и я удивлён, что он до сих пор не прогорел, но и этим стращать вас смысла нет. Воля ваша.