Песнь о братьях

Тейф Моисей Соломонович

* * *

Я лежал во рву, как семя, — Я не знал, дано ли выжить. Мне дожди стучали в темя, Чтоб из тела душу выжать. А в лесу, каком — не знаю, За тылами, за долами Уцелела, как — не знаю, Сказка с белыми крылами. Я привстал на глине хлипкой, В три погибели согнулся, Я натужился и всхлипнул — Я до сказки дотянулся. Три зенитных батареи Все навытяжку стояли, Три зенитных батареи По руке моей стреляли. А рука моя, конечно, И тянулась, и дрожала. А в моей ладони грешной Птица белая лежала. Это я ее увидел, Осторожно с ветки снял, Но оставил, не обидел, Ни за что не осмеял. И бредет за мной она — И не тень, и не жена.

Сказка

Не сегодня, не вчера, не завтра, Там, где нет концов и нет начал, Лесом,

полем в тридесятом царстве Шел старик и посохом стучал. А на круглом камне у дороги Плакал мальчик лет семи-восьми. — Что ты плачешь? Как тебе не стыдно? Ты — мужчина. Вспомни, черт возьми! И ребенок отвечал на это: — Дедушка! Волшебник! Борода! Часто ли с того, с другого света В эту жизнь приходят поезда? Онемел старик. Мороз по коже. Он к таким вопросам не готов. — Слушай, мальчик! Знаешь ли, похоже, К нам оттуда нету поездов. — Все неправда! Поезда приходят! Я слыхал от бабушки самой, Что в одном из них на верхней полке Мой отец торопится домой. — Я — волшебник, только дай подумать. Мы ведь тоже не хватаем звезд. Мы ведь только к слову «быль» от «небыль» В самом узком месте строим мост. — Не реви! Отец живой, — я видел. Вон курган вдали похож на дом. В нем — отцы, у них своя работа. А семья, семья — она потом. У твоей земли не все в порядке, Горлом кровь и сердце — никуда. Потому из этого кургана К нам пока не ходят поезда. — Что ты плачешь? Как тебе не стыдно? Ты — мужчина. Вспомни, черт возьми! А на круглом камне у дороги Плачет мальчик лет семи-восьми.

* * *

Светает. Улица. Толпа. Мерцают окна ртутью сизой. Церквушка вдаль глядит с холма. Озноб. Асфальта блеск росистый. Худые руки старика. Он волосат, как тело пальмы. Его ремарка коротка. Его движенья гениальны, Поскольку он стоит во мгле, Которая вот-вот взорвется, Двумя ногами на земле, Которая вот-вот взорвется. И бороды его оклад — Он равен радуге святого, Поскольку под ногами склад, Где бьют часы над ухом тола. Еще безмолвствует подвал, Где участь города решится, И мины тихонький овал Еще не думает крошиться, Еще в земле трава торчит, Еще о смерти думать дико, А новорожденный кричит, За нас кричит: нам стыдно крика.

* * *

О человек, всесильный и великий! Моя загадка проще пятака. Ни логарифмов, ни углов, ни линий Не требует она от знатока. Ты на один вопрос ответь немедля, Того владыки имя назови, Перед которым ты стоял, немея, И объяснялся подлецу в любви. Того владыки назови мне имя, Перед которым, скованный как тень, Ты унижался предками своими, Гроша не стоя в ярмарочный день. Кто в дом вошел, не пользуясь ключами И на хозяев походя плюет? О царь природы, почему ночами К тебе в постель бессонница плывет? Скажи мне, кто твое печалит утро Командами: не двигаться! не сметь! И ты глотаешь воздух так, как будто К тебе любовью воспылала смерть, И так идешь — как будто лед в ботинке, И так живешь — как будто лед внутри. Скажи мне, кто в бескровном поединке Тебя убил — не раз, не два, не три?.. О, из какого мягонького воска Тот призрак слеплен! Мнут его и мнут, А он без артиллерии, без войска Страну проходит в несколько минут. Он тает и твердеет где придется — На крыльях, на колесах, на парах, На пятках и на цыпочках крадется. Произнесем же это имя — Страх! Он вцепился в горло города, Как немецкая овчарка. То ли жарко, то ли холодно? О, как холодно! Как жарко! Говор, топот ли, овация? Утро заживо распорото! Началась эвакуация Небомбящегося города. Все, что старо, все, что молодо, С узелком из дома тянется. Посреди такого города Даже птица не останется. Не война, не отступление, Не пожарище, не голод. Это светопреступление Надвигается на город. Помнишь? Черный, черный, черный, Он, как светопреставленье, Черный, черный, черный, черный Шел на светопреступленье.

* * *

Ты о розовую тучку Вытри ноги у порога. Для тебя включу я память В сеть на двести двадцать вольт. Файве, Файвеле, послушай: Ты — герой моей поэмы, Ты и счастлив и несчастлив, Потому что этой ночью Сын родился у тебя. Потому что этой ночью Пепел первого ребенка, Не покинувшего гетто, Собран был и воскрешен. Потому что этой ночью Пела флейта голубая, И она таки напела Сто мальчишеских имен. Потому что светлой болью, Болью женщины любимой, Пепел первого ребенка Собран был и воскрешен. Так лети вдоль серых улиц, Чтобы смерть не повторилась, Чтобы в розовое тельце Не проникла синева. Так лети вдоль серых улиц, Чтоб земля остановилась, Чтобы дрогнуть не успела Там, над ними, синева. Я

тебя благословляю. Я пришел тебя поздравить. Я кажусь тебе огромным, Потому что город пуст, Потому что дверь закрыта — Ни больницы, ни роддома, Только вывеска большая, А за нею — никого. Я кажусь тебе огромным Потому, что целый город Взял и вышел на дорогу И оставил нас вдвоем. И тебе оставил вечность, И оставил мне поэму, Где играет на пороге Дождь на флейте голубой.

* * *

Сияет день. А город тих, Как будто все дела закончил. Ни шума, ни речей людских Нигде не слышно. Рыжий пончик В руке ребенка не зажат. На улицах не дребезжат Трамваи. Школа не привыкла К такой полдневной тишине. И только рокот мотоцикла Морозит кожу на спине. Под городом смерть пересчитывает минуты, Передвигая кости на своих костяных счётах. Горожане ушли в лес. В городе пахнет ветром. Из ворот горсовета вырывается мотоцикл — Летит на всех парах! А смерть на счётах ворожит, Ее работу сторожит Огромный пес по кличке Страх, Противно пахнущая тварь. И потому фруктовый ларь Закрыт. И школа — на замке. И город — в горестной тоске. Он глух и нем, как будто он Сегодня всех до одного Отправил на войну, на фронт, И все погибнут. Никого Из тех, кто жил когда-то в нем, Уже не сыщешь днем с огнем.

* * *

Скорей! Туда, где глубь черна, Где смерть живет мечтой о тризне! Он знал, минеру суждена Всего одна ошибка в жизни. Но эта страсть была сильней, Чем тяга пьяницы к спиртному, Но эта страсть была сильней, Чем Страх, повыгнавший из дому Сегодня женщин и детей. Она была сильней и выше И благородней всех страстей.

* * *

Рев мотоцикла… — Ефим!!! — Егор!!! — Ты где пропадаешь? Ну, слава богу. Едем! Я знал, ты не можешь уйти. Все-таки это наш собственный город. Я думаю, нам должно повезти. — Рев мотоцикла…

* * *

Плачь, женщина! Все женщины земные Родившие детей, печальтесь, плачьте! Двух сыновей, в любви рожденных вами Несет навстречу смерти Мотоцикл. Родившие детей, печальтесь, плачьте! Нет ничего светлее этой смерти. Нет ничего естественнее скорби Живых по мертвым. Это человечно. Да будет человечен человек!

* * *

Давным-давно в военном эшелоне Они делили хлеб и кипяток. Плачь, солнце! Птица, плачь на небосклоне! Плачь, город! Плачь, трава, и плачь, цветок! Давным-давно они лежали рядом На летней, зимней — на любой земле. В снегу, в дожде, в тумане и во мгле По-человечьи кланялись снарядам, Чтоб кровь не проступила на челе, Поскольку смерть плашмя лежала рядом. Плачь, солнце в небе, город на земле! Давным-давно на той войне последней, На той смертельно долгой, пятилетней. Войне, в которой победили мы, Два человека вечно были вместе, Два человека землю рыли вместе Весной, и летом, и среди зимы. Печальтесь, плачьте, рощи и холмы! Сейчас, пока, священно веря в чудо, Летят навстречу гибели они, О память, постарайся и верни Издалека, из прошлого, оттуда Безжалостные, яростные дни!

* * *

Из Ленинграда письма не шли… Из Бухенвальда письма не шли… Портной из Бобруйска исчез в душегубке, Сдав на хранение рыжую скрипку. Высокая женщина, в средней школе Читавшая детям русский язык, Упала на снег, обронив поневоле Сто граммов хлеба и томик Блока. Она умерла, не почувствовав боли… Портной из Бобруйска, игравший на скрипке, Не ведавший, что его ждет в душегубке, И женщина в старой изношенной шубке, Упавшая навзничь на улице снежной, С лицом благородным, печальным, славянским, Ни разу не виделись в жизни, конечно. Зато сыновья, их мальчишки, их дети К снегам прижимались рассыпчатым брянским, Писали на стенах: «Проверено. Нету Мин!» — и в конце восклицательный знак, И три восклицательных знака: «Вернемся!!!» Они воевали, они тосковали По дому, по миру, по улицам детства, По маме живой, по живому отцу. Им поровну смерть на войне угрожала, Их поровну жизнь на войне ограждала От пули, от плена, от ран и увечий. Один — синеглазый, другой — черноглазый, Но каждый из них — это сын человечий. Давно-давно на той, второй по счету, На самой главной мировой войне Один из них сказал другому: «Брат!» Наверно, смерть тогда была так близко, Что дружба стала степенью родства. Сейчас, когда летят навстречу смерти Во имя всех счастливых городов, Во имя всех счастливых дней и лет, Во имя всех счастливых звезд, галактик Два человечьих брата, Я стою среди земли, к вискам прижав ладони, Нечеловечий сдерживая крик: — Плачь, солнце! Птица, плачь на небосклоне! Плачь, город! Плачь, дитя, и плачь, старик!

* * *

Предместье. Лес. Пришли войска. Стоят саперы в отдаленье. Подобно смерти промедленье. Весна одета в облака. Она печальна, как невеста, Жених которой пал в бою. Она, как Жанна д’Арк, отважна, — Она готова на костер. Она пришла сказать: «О люди, Благословляю! Смерти — смерть!» И вновь исчезла вдалеке. Так исчезает песня в поле, Слезу покинув на щеке И в сердце — ощущенье боли.