Песни чёрного дрозда
Шрифт:
Как обрадовался Хоба, как грациозно обежал Рыжуху, как шумно задышал!
Он обнюхал её мордочку, лизнул, потом издали обследовал слегка оробевшего ланчука, чем-то напоминавшего молодого Хобу, и милостиво согласился видеть его рядом с Рыжухой и впредь. Как-никак все же родня. Сынок…
Пообвыкнув в обществе своей прошлогодней подруги, Хоба осторожно повёл её и ланчука через лес в оставленный без присмотра гарем. Рыжуха шла спокойно, но когда на поляне увидела новое стадо и догадалась, что Хоба имеет к этим четырём ланкам прямое отношение, вдруг заупрямилась
В общем, началось…
Он ходил возле неё то грозным повелителем, то робким поклонником, оттеснял от леса боком, угрожал рогами, фыркал или ложился так, чтобы загородить дорогу в сторону, но Рыжуха упрямо держалась особняком, всем своим видом показывая — или я, или они… Те, другие ланки тоже почувствовали себя ущемлёнными и попробовали уйти в сторону. Хоба бегал возвращать их, потом кидался к Рыжухе, вид у него был довольно растерянный, кормиться совсем некогда, и неизвестно, чем бы вся эта сладкая семейная жизнь кончилась, если бы на поляне не появились ещё две ланки. Вот тогда Рыжуха и решила, что четыре соперницы все же лучше, чем шесть, вошла в гарем с этим определённо высказанным условием, а Хоба догадался прогнать новых пришелиц, восстановив, скорее всего на время, покой в своём хлопотливом хозяйстве.
Два дня они ходили близ перевала.
Наутро он потянул свой гарем к перевалу. А почему бы и нет? Ланки шли не очень охотно. Может быть, они и совсем не пошли бы, но Рыжуха, знакомая с югом, родившаяся там, стала на сторону вожака, а остальные не рискнули отстать и тем самым согласиться, чтобы эти трое удалились без них.
Пахучие джунгли возникли за чертой лугов, на оленей потянуло душистым духом тёплых склонов и мягко-раздражительным запахом далёкого моря.
Они были на юге. Именно там, куда впервые проторил дорогу Хоба, шествуя за Человеком.
Молчанов как раз и добивался этого: олени заповедника должны знать дорогу через перевал. Для своего же благополучия. Пусть не все девять тысяч сразу. Пусть сперва единицы, а уж потом…
Над охотничьим домиком с раннего утра вился пахучий дымок. Топили берёзовыми поленьями. Так распорядился Капустин. Окна светились далеко за полночь, как и подобает в компании, прибывшей отдохнуть.
Семеро гостей в первый день просто гуляли по лесу, беседовали с лесником, слушали рассказы Петра Марковича о зверях и недобрых людях, которых называют браконьерами, и вместе с ним ругали злодеев всякими нехорошими словами.
Потом на кордон прибыл лесник Бережной и ещё двое. Тоже гуляли по лесу, далеко заходили да время от времени расспрашивали Семёнова, где он встречал косуль, серн и нет ли поблизости отсюда оленей.
Оленей поблизости не было, они спускались месяцем позже. Но случались, конечно, исключения, приходили и в августе, особенно на урочище Псух, куда сходила звериная тропа с альпики. Там, да ещё в одной долине почти всегда жируют кабаны. Много кабанов.
Вечером гости смеялись, когда Семёнов рассказал о диком вепре, вожаке семьи, которого он называл «С приветом».
— Значит,
— Здоровенного медведя! — подтвердил Семёнов.
Ещё посмеялись, а потом затихли, поглядывая на жаркий камин. Кажется, все подумали об одном и том же. Вздохнули. И тогда снабженец сказал, выражая почти единодушное мнение:
— На шампуры бы вашего «С приветом» да вот в этот камин, чтобы зря не горел…
И все ещё раз дружно вздохнули, а Капустин выразительно посмотрел на Бережного. Дядя Алёха опустил глаза. Тема иссякла.
Утром гости взялись чистить и проверять друг у друга ружья. Лесник Бережной с двумя приятелями спозаранку ушёл в горы. Куда — не сказался.
А вечером жена Петра Марковича, вернувшись домой, тихонько заметила мужу:
— Слышь-ка, а ведь наши-то гости свежатину добыли…
— Откуда знаешь?
— В кухне прибралась, заглянула к ним, а у них, значит, свой ужин. На столе вино, а сами сидят у камина и на железных прутьях куски жарят. Капустин сразу выпроводил меня.
Семёнов посмотрел на часы. Десять. Накинул куртку и, несмотря на довольно позднее время, решительно пошёл в охотничий дом.
Окна светились, дымок из трубы все ещё шёл, и пахло жареным. Хорошо пахло, аппетитно. Семёнов зашёл с чёрного хода. На кухне за столом сидел Бережной и два новых лесника. Ужинали. И водка стояла. Семёнов по духу из мисок догадался — козлятину едят.
Лесники засуетились, табуретку подвинули, рюмку налили. Петро Маркович выпил, не отказался. А закусывать не стал. Сыт, значит.
— Слушай, Алёха, — сказал он через минуту-другую. — Хоть ты мне и приятель, хоть и вином угощаешь, но баловаться в заповеднике я тебе не позволю, понял? Откуда взялась козлятина? Докладай!
Бережной только руками развёл. На лобастом лице его вскинулись брови. Удивление и досаду выражала даже бородка.
— Ты не по адресу обратился, Петро Маркович! Я што? Как мне прикажет вышестоящий, так я и сделаю.
— Значит, тебе приказали? А кто приказал?
— Капустин. Можешь спросить. У него лицензия на отстрел. Все по правилу. Так и так, идите, мол, и чтоб было…
— Давай сюда лицензию.
— У него — говорю.
— А стрелил ты! Почему не взял бумагу?
— Мне слово сказано. А насчёт бумаги валяй к Капустину.
— Ты порядок знаешь. Лицензии сдают лесничему. Коротычу докладывал?
— Да что ты привязался ко мне, мил человек! Начальство знает, говори с ним, а меня не тронь.
— Кого свалил? — не унимался Семёнов.
— Косулю дрянненькую…
— На моем обходе?
— Слава богу, не на твоём. Там, где ведьмедя мы пымали. За увалом.
Семёнов помолчал. С этим медведем тоже не все просто и ясно. Вон и одёжа молчановская в тот день пропала. Он вспомнил про это, вздохнул:
— У меня тут одна неприятность уже есть, а ты с косулей ещё. Плащ молчановский и куртка подевались куда-то. Как корова языком слизнула. Висели в сенцах, как он оставил. И нету.