Песни каторги

Дорошевич Влас Михайлович

. . . . . . . .

И далее:

Я изгнанник родины; Мне не быть на ней.

Это ядовитое сознание невозможности увидеть когда-нибудь родину, вместе с чувством глубокой скорби и раскаяния за свою молодость, все более и более растравляло жизнь этого человека. Мокеев ударился под влиянием этой тоски в запой; он блуждал по городам, по базарам, прося милостыни, — как рассказывает сам, — валялся в больнице, должно быть, в белой горячке, и жизнь смололась. Стихотворения его начали мельчать; в них он начал себя выставлять забитым, униженным и смотавшимся безнадежно. Г. Максимов застал этого, по виду скромного и тихого человека, в безнадежных запоях. Несмотря на то, что он иногда получал деньги от родных, что не раз пристраивался к месту у сибирских купцов, которых он местами воспевает, он не мог однако до последнего времени ужиться в Сибири. Он постоянно терзался мыслью, что «отца, брата, мать родную должен схоронить в живых», т. е. не видать, «забыть

подругу детства» и т. д.; он решил, что нет ему места в чужой стороне, нет крова, и эта мысль постоянно его преследовала. Таким образом, Мокеев был чисто ссыльным поэтом; он не только изображал каторгу в прежней ее форме с каторжным житьем простого человека, но он испытывал всю участь поселенца в Сибири, смотрел на жизнь глазами ссыльного, испытывал все его чувства, все муки и всю раздирающую боль изгнания. Поэтому все его произведения проникнуты глубокою жизненною правдою. В то же время этот арестантский поэт, вышедший из народной среды и писавший для простого народа, как видно, уже находился под обаянием новой литературы; у него видно близкое подражание Пушкину, Лермонтову, Жуковвскому, Полежаеву и Кольцову. Стих его до того близок к этим поэтам, что иногда решительно невозможно отличить его подражаний от оригиналов, но рядом с этим перемешиваются и стихи, напоминающие склад прежней арестантской песни и ее арестантский язык. Точно так же наряду с прекрасными и выдержанными стихотворениями попадаются лакейские и писарские вирши, имеющие сюжетом — лесть благодетелям, выпрашиванье двугривенного, воззвание к водке и т. д.

Вот, например, замечательное по безукоризненности стихотворение:

Узник

Что не вольная пташка в клеточке, И не робкая рыбка в неводе, Грустит молодец в тюрьме каменной За железною за решеточкою. После горьких слез, после мрачных дум Добрый молодец вспомнил родину, Вспомнил юные дни невозвратные, Когда жил еще с отцом с матерью. Ах, ты молодость, жизнь прошедшая. Жизнь прошедшая — подневольная! Ты успела лишь обольстить меня И сокрылася за сини-моря. Для кого же я по ночам не спал? Кому сыпал я сребро-золото? Не тебе ли я буйной-ветреной Платил дань не раз почти жизнью?

Такие стихи острожного поэта напоминают вполне стихи Кольцова и Полежаева, напр. стихотворение «у меня ли молодца ровно в двадцать лет, со бела лица спал румяный цвет» и т. д.

Подобными же стихами поэт описывает самую жизнь арестантской среды. Таково, например, описание предчувствия арестанта перед наказанием. В этом же стихотворении необыкновенно верно изображено прежнее наказание, известное под именем «Зеленой улицы», столь часто встречающееся в арестантских стихотворениях и взятое тюремным поэтом, вероятно, из живых рассказов, если не самим испытанное.

Ночь перед наказанием

Месяц в небе возвестил Час полуночи глубокой И случайно свет пролил В свод тюрьмы моей жестокой. Грусть чугунною плитой Налегла ко мне на грудь, И без страха я не мог Сердцем трепетным вздохнуть. Бьет полночь; никто ни слова; Всюду спали крепким сном; Только оклик часового Раздавался под окном. Ветер вольный, ветер сильный По корридору шумит. А сердце вещее дрожит И будто ждет чего-то злого, И на слова мои ни слова Мой часовой не говорит. Проходит ночь; душа скорбит… Рассвет мне страшен, как могила. Чего же сердце так заныло? Скажи, чего тебя страшит; Скажи, чего тебя пугает!

А вот и описание казни.

На место казни я пришел; Со всех сторон толпы бежали. Определенье мне читали: Четыре тысячи пройти И вечно чтоб в Сибири хладной В работе каторжной пробыть. Я слышал приговор ужасный. Потом, «Повзводно» — закричал На офицеров батальонный. Склоня я голову стоял Угрозы слушал я невнятно

. . . . . . . . . . . .

Раздали

палки по рядам, К прикладам руки привязали, «Дробь» — барабанщикам сказали; В моих глазах померкнул свет. Иду в рядах; пощады нет; Удары сыплют в спину градом, А я без чувств верчу прикладом. Прошел 500, — ходить не мог. Не раз меня сбивали с ног, Не раз водой меня полили. Начальник закричал: «Отбой!» Тряслися ноги подо мной; Дыханье я переводил; Не то был мертв, не то был жив; Не знал, что делалось со мной. И долго в забытьи я был… Тогда лишь принял мало силы, Когда мне фельдшер кровь пустил

. . . . . . . . . . . .

Чрез час в больнице я лежал; За мной товарищи ходили. Ни дня — ни ночи я не знал, Не мог сидеть, не мог ходить, С трудом лишь мог проговорить, Чтоб мне рубашку намочили.

Это стихотворение, по-видимому совершенно выдержанное, внезапно оканчивалось словами на манер арестантской песни:

Так десять дней ее мочил (рубашку) И облегченье получил.

Много глубины чувства встречаем мы в стихотворениях Мокеева, посвященных его личным воспоминаниям. Таково напр. описание чувств ссыльного при оставлении родины. Стихотворение это начинается подражанием пушкинскому «прости, Москва», мы его не вносим, но вот оригинальные его строфы:

Последний раз «прости» родному Приюту должен я сказать, Последний раз кресту златому Приходской церкви долг отдать. Сказав «прости», не тройкой мчаться Мне суждено по столбовой, — Идти в цепях, душой терзаться С полуобритой головой. И на этапах в казематах, В сырой забившись уголок, Мечтать о доле невозвратной И слезы лить на злобный рок. Прости отчизна, край отрадный! В изгнанье вечно я решен, Туда, где россыпи ужасны, Как башни, где хребты стоят, Где нет невинных развлечений, Равнин, украшенных полей, И где упреки и презренья Должно нести душе моей. Там буду жить с подругой-скукой, Вдали от милых, сиротой, С воспоминаньем и разлукой Страдать в работе вековой!

Вот как автор изображает судьбу свою в ссылке:

Из жизни ссыльного

За преступленье я лишен Отечества святого, И нить влачится бытия Среди чужого крова. Чужие нравы и народ… Обычай встретил новый; Не тот лазурный небосклон И климат уж суровый… В Петровском был и на Коре В тяжелых я работах, Вставал с слезами на заре, Ложился спать в заботах. В тюрьме сидел и вольно жил, Тянулся год за годом. Надежды я похоронил Под чуждым неба сводом. Тянулись так пятнадцать лет… Надежда появилась, Мелькнул погасшей жизни свет, Свобода мне открылась. Я взял билет и с ним пошел, Летел я вольной птицей, С ним проходил хребты и дол — Станица за станицей.