Песни с темной стороны

Дих Роман

Ступень Знания

Солнце пробилось сквозь уголок окна, не прикрытый красной занавесью, бледное, как вялое яблоко, осеннее солнце. Я поднялся со своего ложа-топчана из голых неструганых досок, на котором сплю потому, что мне так угодно. Подошёл к узкому вытянутому окну своей комнаты под самой крышей башни. Ничего не изменилось снаружи, всё так же желтеет трава вечной осени у обрыва, всё так же несётся поток по дну ущелья… Так же прозрачный осенний ветер воет снаружи. Всё потому, что мне нравится именно так. Ощущая голод,

я уставился на стол, и волей моей мысли он стал заполняться тем, что я сейчас хотел. А я продолжил раздумья, шагая по комнате…

И юноша в зеркале, в которое я сейчас глянул, всё тот же. Отражение усмехнулось, и я усмехнулся ему в ответ. Юноша… Сколько же лет мне сейчас… Не важно, ибо я уже давно не имею возраста. Не имею, но отражение это — моё… Я хочу выглядеть юношей, и я им выгляжу. Внешне выгляжу, но не душой и разумом, они старее десяти поколений. Я могу создавать новые миры для себя и других, могу осушить море, могу нищего сделать богачом, но я ничего не могу поделать с осознанием того, сколько мною прожито… лет?…веков?.. И это вкупе с накопленными мною знаниями наводит грусть. Воистину, глупы те, кто гонится за мудростью!

Переведя взгляд на стол, я понял, что опоздал с трапезой, пришедшая в мой мир пища буквально на глазах портилась: баранья нога закишела белыми червями, хлеб покрылся пухом зеленоватой плесени, фрукты почернели и через мгновение растеклись на блюде тёмной жижей. Из бутылки вина вылетела пробка, донёсся резкий запах уксуса, а затем она треснула и осыпалась осколками на стол. Я захохотал, и эхо отразилось от каменных стен.

Юноша в зеркале… а юношам нужны утехи… юноши молоды… и безрассудны…

Испортившаяся пища исчезла со стола, её заменил пергаментный свиток и кадильница. За этот свиток я век назад, когда ещё не достиг нынешней ступени развития, заплатил сущие гроши пьяному моряку. Сделка наша совершалась в закоулке за портовым кабаком. Получивший свои монеты моряк долго рассказывал тогда, как купил эту безделицу в далёкой стране, и как его уверяли, что пергамент свитка из человеческой кожи, кожи казнённого неправедно; и что чернила, которыми он писан, сделаны из крови льва, человека, козла и сокола. И замолчал только когда мой стилет вошёл в его сердце, и когда я произнёс несколько слов, потребных для ритуала жертвоприношения.

И зловонная слюна моряка из разинутого рта капнула на упавший на землю свиток, следом капнули несколько капель крови со стилета, и свёрнутый кусок тонкой выделанной кожи отозвался красным сиянием: он, и его письмена, и те, кто стоял за ними, приняли мою жертву — пьяного болтливого моряка, прошедшего не одно море живым, но умершего на суше, на грязной мостовой. И готовы были поднять меня выше уровня, на котором я тогда находился. А сейчас свиток это лишь проформа, как и кадильница, заструившаяся белым дымом.

Да, сегодня слишком много воспоминании, и это… нет, не тревожит, и не загадочно… Я вытянул правую руку вперёд и произнёс:

— Baa Thhemaastini На ritogaasti Bu V'ara!..

И в углу комнаты образовался радужный шар,

он рос, расширялся, и очертания нагой девушки в нём становились всё зримее и отчётливее… И вот она, уже полностью материализовавшись, стоит в углу, прикрывая ладонями то место, которого издревле вожделеют и юноши, и мужи, и даже старики, и краска стыда густо покрывает щёки… И ТОТ, в зеркале, наверное, вожделел бы её… если бы его-мои душа и разум не были отравлены ядом познания.

Я жёстко усмехнулся, и нежная девушка преобразилась вначале в зрелую женщину, налитые груди, лоно, давшее миру не одно дитя, откровенный взгляд познавшей не одного мужчину шлюхи, тот взгляд, который никогда не сможет скрыть внешний вид благонравной матери семейства; затем груди отвисли, лицо стало покрываться морщинами, тело — сохнуть, и вот уже дряхлая старуха, миг за мигом выживающая из ума, корчится в агонии, и вскоре моей злобной улыбке ответно улыбался череп из груды костей. И мой горький хохот вновь отразился от стен.

Вот так: я стремился к Знанию, и я получил Его, и Власть, и Силу… Я достиг Новой Ступени, и теперь размышляю, как ступить на следующую.

Взмах руки, и в бешеном круговороте начали исчезать стол со свитком, стены комнаты, моя башня, дряблое солнце над ней, и я сам, шагнувший в этот круговорот, растворяющийся во Времени и Пространстве, становящийся на новую ступень своего Знания.

Подарок комиссара

В девять часов утра она выбралась из автомобиля и прошла в здание, где располагалась ГубЧК. Предъявила заспанному часовому мандат и спустилась в подвал. Прошла тёмным коридором до заветной камеры. Кожаный френч ладно облегал фигурку, правда, кобура бельгийской кожи с «наганом» не очень шла ей, ну да ладно, красной косынкой голова повязана туго, и в глазах весёлая решимость.

При мрачном царском режиме у любого бы волосы дыбом встали: как так, женщина служит… палачом, расстреливая людей? Но сейчас новое время, новая власть, а кровь врагов Мировой Революции и за кровь не считается.

Она при старом режиме была любвеобильна, искренне влюблялась и потом так же искренне бросала надоевших ухажёров. А теперь… дарит свои ласки только комиссару губернской ЧК. И он, наконец, ей подарок сделал по её просьбе, да какой!

— Первого заводи! — она докуривала папироску, поглаживая кобуру на боку, когда полупьяный красноармеец затащил первого — упирающегося коротышку.

И тот изумлённо уставился на неё.

— Как звать? — бросила она, поигрывая совсем не дамским оружием: «наган» в её изящных, но на деле сильных руках смотрелся несколько нелепо.

— Ты… — человечек задыхался от неожиданности, — ты ж меня знаешь, как ты тут…

— Молчать, контра недобитая, — и стены подвала отразили её злобный вскрик, а ствол револьвера ткнул приговорённого в лицо, разбивая губы.

— Владимир Бронский, учитель, — прошамкал человечек разбитыми губами.

— Именем Революции вы, Владимир Бронский, приговариваетесь к…