Песня для зебры
Шрифт:
Наконец я в который раз снял наушники и, закрыв лицо руками, зашептал что-то во тьму. Что именно, сейчас и не вспомню. Не могу сказать, что у меня уже возникло ощущение предательства. Максимум, что признаю, — заползавшую в душу тревогу, причины которой я решительно отказывался извлекать на свет. Тем более что после изнурительной звуковой дуэли с Хаджем я чувствовал себя медузой, выброшенной на песок. Мне даже стало казаться, будто поединок — лишь плод моего воспаленного воображения, но тут я вспомнил, как Хадж опасался прослушивания еще в апартаментах для гостей. Однако я вовсе не “уходил в несознанку”, в чем так любила обвинять меня Пола, закадычная
Сэм? Это я, Брайан. Как делишки?
Никак. Сэм нет на посту. Я-то рассчитывал получить хоть капельку женского сочувствия, однако в наушниках слышна лишь мужская болтовня на заднем плане. Она даже не потрудилась отключить свой микрофон, что, на мой взгляд, довольно рискованно и безответственно. Я посматриваю на часы тетушки Имельды. Перерыв что-то затягивается. Похоже, невразумительный рассказ Хаджа о шашнях его отца с конкурирующей организацией, которой руководит толстый любитель сигар из Голландии, произвел нешуточный переполох. Так ему и надо, нечего было меня зеброй обзывать. Паук куда-то запропал. Слишком многое от меня скрывают в отношении местной топографии. Например, я не представляю, откуда со мной связывается Сэм. С каких точек группа Антона ведет наблюдение. Где прячется Джаспер. Где шляется Бенни. Но мне этого знать не положено, верно? Я ведь всего лишь переводчик. Всем надо знать, и только мне — ни к чему.
Я разглядываю “схему метро”. Хадж и Дьедонне уже расстались. Бедняга Дьедонне сидит один в апартаментах для гостей. Может, решил покамест быстренько помолиться. Хадж вернулся в беседку, где одержал свою мнимую победу. Ох, если б он только знал! Представляю, как он таращится в морскую даль, радуясь про себя, что столь удачно подложил свинью Мвангазе. Лампочки, обозначающие местонахождение Франко, все еще потушены. Заседает с Мвангазой в королевских покоях, надо полагать. Вне игры. Только для архива.
Мне нужны звуки. Не нравятся мне обличительные голоса, зудящие у меня в голове, и прежде всего голос Ханны. Я сюда приехал не для того, чтобы меня критиковали. Я лишь старался как можно лучше выполнить свою работу. А как, по-вашему, я должен был поступить? Притвориться, будто не слышал того, что сказал Хадж? Утаить? Но ведь я приехал сюда, чтобы заработать деньги. Наличными. Пусть даже это мелочи в сравнении с тем, что платят Джасперу. Я — синхронист. Они говорят — я перевожу. Я не умолкаю, если люди говорят что-то не то. Я ничего не перевираю, не редактирую, не выкидываю и не добавляю от себя, как поступают некоторые мои коллеги. Я воспроизвожу все, как слышу, иначе не ходил бы в любимчиках у мистера Андерсона и не был бы виртуозом в своем деле. Юридическая тематика или коммерческая, гражданская или военная — я перевожу четко и беспристрастно, всех одинаково, независимо от цвета кожи, расы и вероисповедания. Я всего лишь канал связи. Мост. Аминь.
Я снова пытаюсь вызвать Сэм. Она еще не вернулась. Мужские разговорчики в центре управления смолкли. Вместо них благодаря неосторожности Сэм я слышу Филипа. Более того, он говорит вполне громко и внятно. Его голос отражается по меньшей мере от одной стены, прежде чем попасть в микрофон Сэм, однако это мне ничуть не мешает. После поединка с Хаджем у меня настолько обострен слух, что, чихни в микрофон муха, я бы с ходу определил ее возраст и пол. Удивительно другое:
ФИЛИП: Мне надо знать, кто его врач, мне нужен диагноз, какое лечение назначено и назначено ли вообще, если его собираются выписывать, то когда, кто его навещает, кто вхож к нему помимо жен, любовниц и телохранителей… Нет, я не знаю, в какой именно он больнице, Марк, выяснять — твоя работа, за это тебе и платят, зря ты, что ли, там торчишь. Да что, в Кейптауне много кардиологических клиник, черт возьми?
Отбой. Нештатные консультанты экстра-класса — слишком важные птицы, чтобы прощаться. Теперь Филипу надо поговорить с Пэт. Во всяком случае, набрав еще один номер, он просит к телефону Пэт.
ФИЛИП: Зовут Мариус, голландец, толстый, лет сорок, курит сигары. Недавно был в Найроби и, насколько мне известно, до сих пор там. Учился в бизнес-школе в Париже, сейчас является представителем наших давних знакомых — Объединения горнодобывающих компаний Великих озер. Что еще о нем есть? (Пауза минуты на полторы, Филип время от времени хмыкает, давая понять, что он слушает и записывает — как и я. И наконец): Спасибо большое, Пэт. Великолепно. Именно то, чего я опасался, только хуже. Как раз то, что мы хотели — то есть совсем не хотели — знать. Я вам очень признателен. До свидания.
Ну вот, теперь все встало на свои места. Никаких саперов-жонглеров — Великие озера. Хадж назвал горнодобывающий консорциум, представителем которого в странах Африки является толстяк-голландец. Тут я замечаю Паука — он стоит у своего пульта, проверяет работу механизмов, заменяет пленки, надписывает новые. Я приподнимаю наушники и улыбаюсь ему из товарищеской солидарности.
— Видать, набегаемся в обеденный перерыв по твоей милости, Брайан. — Валлийская мелодия его интонаций звучит загадочно. — Столько всякого-разного запланировано…
— Например?
— Ага, так я тебе и сказал! Помнишь завет мистера Андерсона? Никогда не меняйся секретами, не то обязательно прогоришь на сделке.
Я вновь надеваю наушники, не сводя глаз со “схемы метро”. Сиреневая лампочка, обозначающая местонахождение Мвангазы, манит меня, словно вывеска борделя. Ну же, Сальво? Что тебя останавливает? Школьная мораль? Запретная зона, пока Филип лично не даст иных указаний. Только для архива, не для использования. Мы записываем, но не слушаем. То есть переводчики-зебры не слушают. Но если мне запрещен доступ к этим записям, то кому он разрешен? Мистеру Андерсону, который вообще не говорит ни на одном языке, кроме своего северного провинциального английского? Или бесхвостому Синдикату, как выразился Хадж? Им-то зачем? Может, в качестве развлечения за портвейном и сигарами в своей цитадели на Нормандских островах.
Куда это текут мои мысли? Неужели, сам того не заметив, я проникся вредительской агитацией Хаджа? Может, мое африканское сердце бьется куда громче, чем кажется? Или это сердце Ханны? Иначе отчего моя правая рука тянется к тумблеру так же решительно, как вышвыривала в мусоропровод приготовленный для Пенелопы ужин? И медлю я вовсе не от угрызений совести, проснувшихся в последний момент. Вдруг, если перекинуть тумблер, по всему дому завоют сирены? Или сиреневая лампочка начнет отчаянно мигать, подавая сигналы бедствия? Или Антоновы парни в “алясках” ворвутся сюда по мою душу?