Песня синих морей (Роман-легенда)

Кудиевский Константин Игнатьевич

Топольков снова вспомнил о поезде, вздохнул. На севере, у этой же земли, на которой он стоит, под этим же небом, плещется сейчас полярное море. И какой-то корабль уже ждет, обязательно ждет его, лейтенанта Тополькова. Обводы корабля плавно изогнуты, устремлены вперед, рубки и трубы, сглаженные встречными ветрами, слегка откинуты к низкой корме, тонкие стволы орудий настороженно смотрят в морскую даль. Имя у корабля звучное, влекущее… «Гремящий»! Или «Неугомонный»! Или «Стремительный»!

А в стеклах иллюминаторов и дальномеров отражается штилевая вода и почему-то кажется, что корабль — голубоглазый.

Причалы пахнут мазутом, водорослями и холодной сталью. Волна накатывается на берег лениво и сонно…

Но вот спокойствие

гавани разбужено колоколами громкого боя. На мачтах взметаны под крестовины рей сигнальные флаги… И вмиг забыты шумные берега с их радостями и печалями, условный уют военведовских квартир, праздники, встречи, письма — полученные и ненаписанные. Вся жизнь моряков — их служба и быт, знания и опыт, надежды и огорчения — воплощена с этой минуты в одном: в приказе флагмана.

Сняты чехлы и отданы швартовы. Застоявшийся пар врывается в сопла турбин. В зевах вентиляторов нарастает рев. Ожили стрелки приборов — корабль набирает ход. Поднятые им волны отбрасывают к обочинам фарватера буи ограждения. Буи проносятся вдоль бортов и потом еще долго кланяются вслед кораблю — почтительно и заискивающе.

Впереди — море. Звонкая и тревожная Атлантика! Простор, не имеющий ни начала, ни конца. В нем теряются тесные материки, робко прижимаясь друг к другу. Над ним рождаются и умирают, состарившись, облака. Из него поднимается солнце и, совершив свой долгий путь,_ обессиленное, снова опускается в эту зыбкую бескрайность, так и не достигнув желанных берегов… Вселенная — бесконечна. Но в море ночном хватает места всем ее отраженным созвездиям.

Атлантика — мирные дороги и поле грозных сражений. Сколько судов — испанских, португальских, английских — погребено в ее пучинах! Вековые пласты ила служат им смертным ложем, и придонные течения шевелят вместе с водорослями их нарядные, пестрые штандарты. Вслед за Колумбом, пересекшим ее просторы, подняли паруса жестокие, алчные люди. Навстречу каравеллам, везущим к берегам Европы золото Южной Америки и алмазы Индии, выходили эскадры пиратов. Кипела вода от ядер, трещали бор-ты кораблей, свалившихся на абордаж, и на реях мачт, вместо парусов, качались тела побежденных.

Ее глубины поглотили «Непобедимую армаду», гибель которой возвеличила славу Британии. Но прошел век, и адмирал Рюйтер во имя Нидерландской короны окрасил воды Атлантики кровью тысяч английских моряков. Затем, позже, у мыса Трафальгар французы заплатили за безумство своего императора флотом и жизнью сотен своих сыновей. И все это ради того, чтобы решить, в Лондоне или Париже будут храниться богатства, награбленные в заморских странах, и флаг какой великой державы будет развеваться над скалистым Гибралтаром или знойной Анголой.

Века изменили облик земли. На смену парусам появились турбины и моторы, и теперь не каравеллы и крылатые бригантины бороздят океан, а тысячетонные линкоры и авианосцы. Таинственный мрак глубин иссечен винтами подводных лодок, а заоблачная тишина неба распорота ревом реактивных бомбардировщиков. Но не изменилась алчность собственников — она лишь возросла, стала ненасытнее и омерзительнее. Корсары наших времен живут законами пауков, которые, убивают даже тогда, когда сыты. Жажда власти превратила их в маниаков, подобно тому, как жажда ощущений превращает человека в наркомана.

Эта алчность приводила интервентов к берегам его, Сергея Тополькова, родины. Их было много — поработителей. Но конец у всех оказался один: обломки их судов до сих пор выбрасывают ветры на мирные русские берега… И потому что эскадры собственников все еще бродят на мглистых окраинах морей, он, Сергей Топольков, поднялся на мостик боевого корабля, зорко всматривается в синие горизонты границ.

Он молод, но он уже воин. В наследство ему достались флотоводческая слава Ушакова и Нахимова, светлое сердце матросов революции, солдатская зрелость героев битвы на Волге. А его знания — великое искусство мореплавания, накопленное разумом и опытом многих поколений

моряков. Хитроватые морские узлы, которые, быть может, придумали еще матросы Магеллана; математический талант голландца Кремера, известного людям под именем Меркатора, — это он рассчитал путевую карту, лежащую сейчас на штурманском столе; догадливость английского капитана Сомнера, научившего моряков определять координаты судна по солнцу и звездам; творческая дерзость русских инженеров, создавших совершенные корабли, — все это собрано воедино в нем, лейтенанте Тополькове! А на гафеле распрямил ветер флаг его флота — бело-синий простор, красную звезду, серп и молот.

Море — подвижное, летучее — стелется навстречу кораблю. Скользят по воде изломанные тени мачт. Из-под кормы с грохотом вырывается измятая, излохмаченная волна. Она кипит, ярится, вспухает и затем несется за кораблем и день, и два, не в силах ни догнать его, ни остановиться. Кильватерная струя, перемешав пену и солнце, застилает призрачные контуры берегов. Над ней кружатся чайки, словно грачи над первой весенней бороздой.

Море живет не только за бортами — в необозримых далях и горизонтах, в холодной зелени глубин и запахе влажного ветра. Оно живет и в картушках компасов, счетчиках лагов и эхо-лотов, в дрожащих стрелках тахометров. Жизнь моря слилась на долгие годы с жизнью корабля, его экипажа, с жизнью лейтенанта Тополькова. И потому что волны, неторопливо и равнодушно бредущие к берегам не покрыты пылью древности, не знают ни возраста, ни пристанища, катятся вечно, храня в себе девственный, не тронутый временем облик веков, Тополькову становится жутковато. Быть может, в этих волнах шипели и гасли раскаленные ядра Наваринского боя! Быть может, они видели корабли Васко да Гама и слышали радостный крик колумбового матроса: «Земля!» Глядя на эти волны, слушая их, он, Сергей Топольков, приобщается к далекому и близкому прошлому. Он становится не только потомком великих мореплавателей, но и их сверстником. И все, что открыто до него, — Куком и Берингом, Крузенштерном и Лазаревым, — вновь окутывается тайной, непознанной и влекущей. Все начинается снова с той грани, от которой предки уходили в первые плавания. Ему, Тополькову, предстоят дороги, никем не пройденные и никем не пережитые. Ему открывать Антарктиду и полюсы, брать Зимний и штурмовать Перекоп, высаживаться с десантом в Новороссийске и водружать знамя над рейхстагом! У него все впереди — и прошлое и настоящее, — как у этого вечно юного моря, как у ветра, как у корабля, на котором он служит. И од совершит, обязательно совершит все, что предначертано человечеству, он проживет тысячу жизней, ибо разве стоило рождаться ради одной!..

— Скажите, это новый университет?

Море — исчезло. В тишине парка засыпала Москва-ре-ка: глубокое ущелье мел; гранитных берегов до краев наполнялось сумерками. Под Крымским мостом сгущалась темень. А в небе, еще не затуманенном огнями города, расправляли слипшиеся ресницы первые звезды.

— Это новый университет? — повторила вопрос девушка.

Oнa стояла в нескольких шагах от Сергея. Лицо ее было закрыто тенью ночной реки, и он видел лишь ее фигуру — невысокую и прямую, такую же тоненькую, как узкие каблучки ее туфель.

— Не знаю, — почему-то смутился Топольков. — Я здесь впервые. — Потом осмелел, добавил: — Значит, вы тоже не москвичка?

— Ленинградка, — пояснила девушка и повернулась к нему лицом. Ее губы улыбались. Видимо, она была счастлива и потому красива. Светлые волосы свободно спадали вниз, прикрывая щеку. Большие глаза смотрели доверчиво-радостно. В сумерках Сергей не мог различить их цвета, но почему-то подумал, что они — синие-синие.

Теперь они стояли рядом. От реки тянуло прохладой. Запах воды — сырой и острый — вытеснял с набережной густую, сладковато-пьянящую близость цветочных клумб. Меж темными силуэтами зданий вздрагивали зарницы трамваев. А вдали над вечерней столицей плыли, как ходовые огни кораблей, кремлевские звезды.