Песня, собранная в кулак
Шрифт:
Ужинать так ужинать! И мы с Мариз отправляемся на Аллею Альберта I. Там пристань речных трамваев- бато-муш. Народу масса. Сегодня воскресенье, и множество туристов хотят прокатиться в плавучем ресторане. Мы становимся в очередь в кассу.
– Пожалуйста, два билета с ужином, - просит Мариз.
Кассир протягивает ей два билета.
– Это на тот? Красный?
– спрашивает Мариз.
– Да, мадам! Красный, но не более, чем это требуется!
– острит кассир. Мы с Мариз переглядываемся и смеемся. Идем за перегородку, откуда по мостику перебираемся в плавучий
Большая палуба уставлена столиками, на каждом- красная суконная скатерть и два или четыре куверта. В медных подсвечниках - красные свечи, их зажгут, когда стемнеет. Над палубой - стеклянный купол. В трюме - кухня, куда по лесенкам сбегают и поднимаются гарсоны в белых куртках и черных брюках.
Мы садимся за столик на двоих. Заходящее солнце полыхает в окнах домов на набережных. Бато-муш готовится к отплытию. Все столики заняты, большинство иностранцы.
Рейс бато-муш по Сене к острову Сите, подо всеми мостами. Обогнув Сите возле собора Нотр-Дам, бато-муш идет обратно, мимо Эйфелевой башни, до моста Греннель, где стоит небольшая статуя Свободы (копия той громадной, в Нью-Йорке, которую в 1886 году Франция подарила Америке), здесь бато разворачивается и идет уже к пристани. Все это путешествие занимает около двух часов.
Мы плывем. Над нами сквозь стеклянный купол видны звезды в бархатной глубине. Под нами зыблется и мигает огоньками черная вода Сены. Гарсон приносит по половине омара, запеченного на углях, бутылку белого Альзаса и тонкие хрустящие батоны хлеба. В рефлексе от красной скатерти и теплого полыханья красных свечей - красные клешни омара, бледное лицо Мариз и черный бархат на ее узких плечах, - все это отдает какой-то мефистофелыциной.
Мимо нас бегут назад парапеты набережных Сены со старинными домами, глядящими на нас освещенными окнами.
Подплываем к острову Сите. Слева высится Дворец Правосудия, к нему подступает Кэ дез Орфевр - набережная "золотых дел мастеров". Сейчас будет Нотр-Дам. И вдруг на нашем бато возникает музыка - хорал Баха на органе. Магнитофонная запись.
Я смотрю на набережную, и в моей памяти отчетливо возникают страницы из книги "На балу удачи". Страшные страницы допроса Эдит Пиаф во Дворце Правосудия.
Ее не подозревали в соучастии в убийстве, но полиция, следившая за ней с самой ее юности, считала, что Эдит могла знать преступника. Весь день допрашивал Эдит инспектор, к вечеру сам комиссар занялся ею и через час убедился в ее непричастности.
И вот в такой же апрельский вечер она оказалась на этой набережной Кэ дез Орфевр. Униженная, раздавленная, в полуобморочном состоянии...
Я смотрю на парапет, мимо которого проплывает наш бато, и в моем воображении возникает одинокий силуэт маленькой женщины, смотрящей на воду... Быть может, в ту минуту такой же бато-муш с беспечной публикой за столиками с красными свечами проплывал перед ее взором, полным растерянности и тоски загнанного зверька. А с палубы неслись чистые, отрешенные от всего земного хоралы Баха.
...Она тогда пошла куда глаза глядят. Перешла Новый мост и вдоль набережной, мимо темного надменного Лувра и по Тюильрийскому
Я вижу ее, остановившуюся на Круглой точке, в сердце Елисейских полей. Там бьют вечером четыре подсвеченных радужным светом фонтана. И в этой радуге лавирует движение блестящих машин... Эдит переходит площадь и вскоре, под густой тенью цветущей аллеи, сворачивает палево, на улицу Пьера Шаррона, к теагру Жернис. Он уже кончил свое существование, Но кое-кто из служащих маячил возле входа. Эдит подошла. И тут один из актеров-недоброжелателей вдруг со злорадством процедил:
– Ну что ж, теперь, после того как твой покровитель дал дуба, тебе с твоим голосишком опять только на перекрестках придется петь! Э?..
Наш плавучий ресторан огибает Нотр-Дам. Извечные, великолепные башни, освещенные прожекторами снизу, словно поворачиваются вокруг самих себя. Орган все еще звучит хоралами. А я все еще вижу Эдит... Как ей хотелось, чтобы о ней написали! И вот пришел этот час, когда, развернув газету, она увидела в ней свою фотографию и свое имя. Газеты были полны подробностями, оскорбляющими память ее друга. Целые подвалы, посвященные "делу Лепле", где героиней была она сама и в таком отвратительном облике, что Эдит просто боялась уже развернуть свежий номер...
Потом посыпались предложения. Хозяева кабаре, зная, что Эдит "на мели", наперебой предлагали ей подписать контракт. Но она понимала, что в ней нуждались не как в певице, а как в приманке для публики - "скандальная штучка!". Эдит могла даже выбирать. Она выбрала маленькое кабаре "Одетта" на площади Пигаль. Каждый вечер она пела там, и каждый вечер ледяное молчание публики встречало и провожало ее. Под звон бокалов за столиками зрители холодно разглядывали певицу и отпускали колкости. И ни одного хлопка!
Однажды после первой песенки кто-то освистал ее. Тогда поднялся крупный, пожилой человек.
– Зачем вы свистите?
– обратился он к скандалисту.
– А вы что, газет что ли, не читаете?
– ухмыльнулся гот.
– Читаю!.. Но если человек на свободе, то он невиновен, а если он виновен, предоставим властям судить его. Если артистка плохо поет, храните молчание. В кабаре не свистят. А если хорошо, то похлопайте ей, не вмешиваясь в ее личную жизнь...
И мгновенно весь зал стал хлопать, прежде всего защитнику Эдит, а. потом уже и ей самой... Но это было всего один лишь раз. И она поняла, что в Париже ей больше выступать нельзя...
Наш бато-муш огибает Нотр-Дам. Теперь я вижу Дворец Правосудия с другой стороны. Орган еще играет Баха. Я смотрю на серую громаду с угловыми башнями... Кое-где в окнах мелькают огоньки... И думается мне, что пока здесь, за столиками с красными свечами, вкушают изысканные удовольствия свободные люди, гости-туристы и состоятельные парижане, может быть, за этими окнами еще какая-нибудь птичка бьется Б сетях полиции, пытаясь выпутаться... А орган играет и играет небесную музыку.
– О чем вы задумались, Наташа?
– спрашивает Мариз.