Песня Тайги

Нестеренко Владимир

Вот к такому времени и подгадали мы…

То там, то здесь подёнка цвета осенней листвы снималась с прибрежной травы и парашютиками повисала над рекой. С каждой минутой её становилось больше и больше. Она чертила в воздухе замысловатые петли, распустив трепетные крылышки, усики и длинные хвостики, качалась на невидимых качелях, то падая, то взмывая, то повисая над лавиной Енисея, словно давала премьеру волшебного балета. Я замер от удивления и восхищения. А подёнка прибывала и прибывала, будто кто-то её вытряхивал из мешков, как муку, и она желтовато-белёсым облаком застилала всё пространство. На воде чаще стали раздаваться

всплески один тяжелее другого.

– Ну вот, самый раз мошковать, – сказал Степан, подвязал жёлтую, как капля янтаря, мошку к леске и пошёл к соседнему шипуну. – Торопись, паря, пока подёнка танцует.

Он бросил на воду мошку, повел её против течения, раздался всплеск, Степан в тот же миг подсёк крупного хариуса и выбросил на берег.

Я последовал его примеру, возбуждаясь от беспрерывного хлюпанья на воде кормящимся хариусом.

Хвойные шапки

Ожу, что берёт начало в Восточном Саяне, впадает в Бий-Хем – река очень бурная. Каскад следует за каскадом. И по всему руслу – валуны, большие и малые.

Иной на крокодила похож: голова с пастью зубастой из воды торчит и спина горбатая вся в шишках, хвост в воде буруны поднимает. Идёшь дальше. Стоп! Перед тобой динозавр, одна часть на суше, вторая – в воде. Стремительный поток угорело хлещет над той половиной валуна, что воды опустился напиться, огибает его, пенится. И вдруг смирнеет, тихонько плещется под боком, отдыхает. Тут же плавают листья, палочки всякие, хвоинки. Хлопья пены собираются в шар. И лопаются, будто дышат.

Такие места под валунами рыбаки называют уловами. Придумано это мудро. Хариус, ленок не любят, когда в горной реке всякий мусор плавает. А как ему не плыть, если река сквозь тайгу течёт? Тайга-то она живая! То шишку уронит с кедра или ели, то лист упадёт с березы, то ветер сломит сухую веточку, то хвоинку насекомое подточит. И всё это летит в реку. Поток подхватывает, кружит в водоворотах, о валуны бьёт, крошит на мелкие части. Рыба боится, неохотно выходит на кормёжку из-под своих укрытий. И не будь уловов, весь мусор так бы и несло по реке.

Но уловов на реке тысячи, и в каждом что-то задержится, закрутит, на берег выбросит или утопит.

Осенью, в октябре, когда хвоя лиственниц от дуновения ветра сыплется рыжим дождём, река тоже рыжеет. Плывут хвоинки, миллиарды их, тысячи миллионов попадают в улова. Струя их там крутит, сбивает, как пену, в один общий комок. Только комки эти не лопаются, а наоборот – растут, растут… Хвоинки друг к другу плотно-плотно прижимаются, как будто невидимая волшебница складывает. И вот уже не просто бесформенный ком, а шапка. Такая высокая, симпатичная. Нижняя часть околышем шириной с ладонь, верхняя часть – овальная. Такую шапку у нас называют боярка. Издали кажется – из зимнего колонка сшита. Огненная.

В другом улове вода по-иному ходит и блюдце золотое слепила-выкружила, в третьем – круглая, домашней выпечки булка хлеба, поджаристая, в четвёртом – сразу несколько пряников-песочников подрумянились. Так и хочется съесть!

Сынишка мой хотел рукой подцепить. Да подумал: рассыплются, жалко. Пусть плавают. Может, ещё кто увидит, полюбуется творчеством таёжной реки.

Сеноставка

Мы

поднимались по таёжному распадку к россыпи, где, по словам лесника Степана, было много смородины. Впереди шёл сынишка. Неожиданно резкий свист заставил юного туриста вздрогнуть и остановиться.

Начиналась россыпь. И там, где дыбились поросшие мхом бесформенные валуны, повсюду зияли щели и проёмы. Здесь пролегали многочисленные ходы подземного поселения северных пищух.

– Испугался? – тихо спросил я. – Это передовой пост пищухи сообщает сородичам об опасности. Видишь – у твоих ног подземный город.

– Где же пищуха?

– Её не так-то просто увидеть среди камней. Шкурка у зверька песчаного цвета. Точь-в-точь как вон те рыжие мхи. Пищуха сидит или кочка торчит – не поймёшь!

Сыну очень хотелось увидеть обитателя столь неприступного жилища, родственника всем известного зайца.

У пищухи ноги коротенькие, но стартовая скорость, пожалуй, выше, чем у зайца. Молнией исчезает она в своей крепости. Забьётся пищуха в самый узкий лаз, где враги, скажем, хорь или колонок, ни клыками, ни лапой не достанут, и отсиживается. Надоест сидеть – она через запасный лаз выйдет на другой улице.

– Теперь, Юра, пищухи на нашем пути будут встречаться часто, – успокоил я сына, – увидишь на камне пучок высохшей травы – там пищуха побывала, сена стожок на зиму поставила. Для нас, конечно, не стожок – травы одна горсть, для пищухи – стог. Потому зовут её сеноставкой.

Сын шёл теперь по кромке россыпи и внимательно всматривался в расщелины. Повсюду под камнями были уложены хорошо высушенные зелёные пучки сена. Но россыпь была пустынна, лишь изредка звучал высокий и прерывистый свист.

В ту пору, когда созревает чёрная смородина, пищуха готовится к зиме. Зверьки неустанно запасают сено, обучают этому искусству свой выводок. Много они поедают травы, листьев, сочных побегов кустарников.

Зимой сеноставки большие охотницы поспать. Поспят-поспят, проснутся утречком, побегут к сену, перекусят и снова на отдых. Лежат, дремлют, трудно их расшевелить, даже температура тела понижается. А что делать: кругом снега, работы нет, спи себе спокойно, сено экономь…

Сено у пищух хорошее. В нём много питательных веществ, потому что зверёк «косит» траву в пору цветения, когда в ней много витаминов. Бегает сеноставка по лужайке и передними резцами подрезает стебельки. Я видел эту работу однажды в бинокль, а мой товарищ – через объектив фоторужья. Ловко у неё получается. Полежат травинки на солнышке немного, подсохнут, потом пищуха прячет их в укрытие, да так, чтобы солнце не жгло, а дожди не мочили, но ветерком продувало. Словом, крестьянская у сеноставки хватка.

И сено это ни марал, ни косуля, ни другой копытный зверь есть не станет – оно смочено пищухой и невкусное для других. Иначе каждый бы в трудное время её запасами пользовался, то есть грабил бы пищуху.

Ущелье становилось глуше. Скалы и тайга то и дело отжимали нас к самому руслу ручья, и мы вынуждены прыгать с валуна на валун, как медведи в цирке. Ручей, музыкально журча, огибал валуны, серебрился на солнце. Вдруг он исчез. Его погребла каменная лавина, которая давно скатилась с крутого склона. Теперь ручей струился под завалом, и оттуда, снизу, доносился его глухой говор.

Конец ознакомительного фрагмента.