Пьесы
Шрифт:
ИСМАЭЛЬ. Ну не могло их погибнуть шесть миллионов, как они говорят. Когда бы они успели? Пожарить одну сосиску — и то надо минут десять, не меньше.
АНДЕРС. Этого просто не было.
КЕЙТ. Это лучшее, что было. Да, просто эта гребаная свобода мнения не позволяет людям носить свою собственную символику, старую шведскую символику, такую как молот Тора и волчий крюк, просто потому, видите ли, что каким-то придуркам кажется, что их преследуют.
АНДЕРС.
КЕЙТ. Если теперь даже преподавание христианства отменили в школе, зато все всё должны знать о мусульманах и евреях. Что за бред — шведские дети теперь должны испытывать угрызения совести по отношению к евреям из-за того, что случилось в Германии. Шведские-то дети в чем виноваты? Почему первое, что с ними делают в школе, — это взваливают на их плечи вину за евреев?
КАЛЛЕ. Ну вы же говорите то, что вы думаете. Устраиваете демонстрации и манифестации.
КЕЙТ. Тебе-то что? Мы готовы бороться за свою веру. И умереть за свою веру. И умрем.
АНДЕРС. Да, я никогда не сдамся.
КЕЙТ. Я сдамся только перед лицом смерти.
ИСМАЭЛЬ. И я тоже.
КЕЙТ. Можешь назвать хоть одну гребаную партию в этой говенной стране, члены которой готовы сесть в тюрьму и умереть за свои взгляды?
Ну вот видишь, я так и думал.
АНДЕРС. Нет больше ни одной такой партии. У нас теперь все либералы.
КЕЙТ. Все талдычат о мультикультурном государстве, смешении рас и прочей херне.
АНДЕРС. Ведь нет же больше других партий, которые думают как мы. И поэтому есть националисты и мы, потому что они так думают, потому что они думают как мы.
КЕЙТ. Нам нужна гомогенная нация. Чтобы не было здесь этих таиландцев и сомалийцев.
ИСМАЭЛЬ. Да, не нужны нам эти сомалийцы. Они воняют. Сразу, как только входишь в дом, все понятно. Там, где я живу, там живет еще семья из Сомали. Как только входишь в подъезд или в лифт, воняет сомалийцами.
АНДЕРС. А ты присмирел… Ведь в школе он один из этих коммунистов, которые порют всякую чушь.
КАЛЛЕ. О чем же?
КЕЙТ. Обо мне, например.
АНДЕРС. И обо мне.
КЕЙТ. О моих товарищах. А если не фильтруешь базар, то будь готов к последствиям. Надо отвечать за свои слова.
КАЛЛЕ. Ничего я не говорил. Это не в моих
АНДЕРС. «Не в моих правилах».
КАЛЛЕ. Мне пора.
КЕЙТ. Да успокойся ты.
АНДЕРС. Сядь и выпей пивка.
КЕЙТ. Что, блин, с тобой? Расслабься. Мы тебя не тронем, не бойся.
АНДЕРС. Да не тронем, не тронем, блин.
ИСМАЭЛЬ. Не бойся, на кой ты нам сдался?
КЕЙТ. Выпей пива и веди себя, как нормальный человек.
ИСМАЭЛЬ. Мы же друзья… Блин, ну и жара! Уже несколько дней. Целую неделю. Эта гребаная жара не прекращается уже целую неделю. Моя сестра хотела вчера купить в Кальмаре вентилятор, она там работает, но нигде не было. Во всем сраном Кальмаре не нашлось ни одного вентилятора. Кончились. Все, видно, валяются под вентиляторами и вентилируются. Я из-за этой жары уже целую неделю не сплю.
АНДЕРС. Чертова собака.
КАЛЛЕ. Твоя сестра работает в Кальмаре?
ИСМАЭЛЬ. Да, в «Автошколе Руне», на ресепшене, принимает клиентов.
АНДЕРС. Что за гребаная собака, все брешет и брешет.
КАЛЛЕ. Похоже на нашу.
АНДЕРС. А, точно, у вас же собака. Какой породы?
ИСМАЭЛЬ. Чего?
КЕЙТ. Какой породы?
КАЛЛЕ. Обыкновенный лабрадор.
КЕЙТ. Это не лабрадор.
АНДЕРС. Нет, это кокер-спаниель…
КЕЙТ. Блин.
АНДЕРС. Сколько ей лет?
КАЛЛЕ. Три года.
АНДЕРС. Вы взяли ее щенком?
КАЛЛЕ. Да.
КЕЙТ. Ясно. Собаки — это хорошо. Когда я был маленький, у нас была собака. Только настоящая собака — овчарка. Мы тогда жили в другом месте. В Сконе. В Ландскруне. Отец работал там на верфи… Она попала под машину — какой-то козел ее переехал.
КАЛЛЕ. Как жалко.
КЕЙТ. Ему было всего четыре года. Его звали Вилли. Вилли Вонк.
АНДЕРС. У нас было полно собак.
КЕЙТ. У вас же был питомник, козел.
АНДЕРС. Да. Мать держала одно время собачий питомник, в качестве хобби. Хоббипитомник.
КЕЙТ. Да уж. Небось хотела обменять твоего братца Ронни на породистую собачку.
АНДЕРС. Он мне не родной, только наполовину.
КЕЙТ. Да, а я, может, заведу себе опять собаку и уеду жить в деревню. Когда-нибудь в будущем… если оно будет. Собаку, детей и нормальную жизнь.