Петербургская баллада

Леонтьев Дмитрий Борисович

— Ты извини, капитан, но… Я против этого. Веришь или нет, но я за всю свою жизнь ни одного задержанного пальцем не тронул. Нет, я понимаю, что у нас специфика иная, нет тех маньяков и убийц, которых приличный человек отпинать и за грех не посчитает, но все же как-то… не мое это. Не хотелось бы… К тому же женщина…

— Кто сказал хоть слово про рукоприкладство? — удивленно надул толстые щеки Заозерный, — я сказал про умение работать с этим контингентом, но ни словом про оплеухи не обмолвился. Вы, милейший Вадим Григорьевич, уже совсем нас за лапотников-портяночников держите. Обидно-с.

—

Ну, тогда… Завтра ее выпустить должны. Можем к вечеру навестить.

— Зачем же, зачем же? — замахал руками Заозерный. — За это время неизвестно что случиться может. А вдруг она сразу по выходе из КПЗ «сядет в скорый поезд, сядет в длинный поезд ночью соловьиною» и «уедет срочно из этих мест, где от черемухи весь белый лес»? А то и к шефу с информацией побежит? Не-э, энтого нам не надо. Уж если брать за жабры, так сразу по выходе. Пусть глотнет свободы, как рыба — воздуха, расслабится, обмякнет. Тут мы ее и подсечем… Вы рыбалкой не грешите, Вадим Григорьевич?

— Бог миловал.

— Напрасно. Большие ассоциации с жизнью сие увлечение имеет. Да и времени для дум очень много. Очень повышению фантазии и рассудительности способствует. Про терпение я уже и не говорю… Стало быть, на том и порешим? У вас машина есть?

— Есть.

— Отлично. Узнайте завтра, во сколько выпускают банщицу, позвоните мне в гостиницу — вот телефон, — и начнем помолясь. Договорились?

— Вот она, — указал я Заозерному на высокую, угрюмую женщину, выходящую из здания.

— Подъезжай к ней вплотную, — скомандовал он и, когда я выполнил требуемое, распахнул дверцу.

— Уголовный розыск, — представился он, мазнув воздух удостоверением. — Токарева Виктория Павловна? Присаживайтесь, у нас к вам есть вопросы.

— Да вы что, спятили совсем?! — распугивая прохожих, сорвалась на крик женщина. — Меня только что выпустили! Вы уже между собой договориться не можете? Никуда не поеду!

— Поедете, поедете, — сладким голосом пропел Заозерный, выбираясь из машины и цепко беря ее за локоть, — у коллег наших к вам одни вопросы, у нас другие… Вы думали, все так просто? Навешали лапшу на уши, и все? Нет, матушка моя, придется оставить мысли о благополучном исходе. Мы ведь как: не мытьем, так катаньем…

— Ордер покажите, — хмуро сказала она.

— А это не арест, — сообщил Заозерный, — это обычное задержание по подозрению… Можете потом жалобу составить, мы не возражаем. — И уже другим, официальным тоном скомандовал: — В машину! Ты мне еще сопротивление оказать попробуй… Ну! Быстро!

Вздохнув, женщина села на заднее сиденье. Капитан втиснулся рядом. До отдела ехали молча, только время от времени в зеркале заднего вида я ловил ее настороженный и ненавидящий взгляд.

— Где у вас тут побеседовать можно… Без свидетелей? — спросил Заозерный, плотоядно глядя на угрюмую банщицу.

— Если Беликовой нет, то у меня. — Я показал кабинет.

— Ты покури пока, — попросил капитан, убедившись, что кабинет пуст, — а мы с дамой побеседуем малость… За жизнь…

— Но…

— Все будет нормально, — заверил Заозерный, закрывая дверь перед моим носом.

Вздохнув, я вытащил из пачки сигарету и, прикурив, привалился к дверному косяку, готовясь к долгому

ожиданию. Когда я прикуривал новую сигарету от окурка старой, в конце коридора показалась массивная фигура моей соседки по кабинету.

— Боже мой, Вадик, знали бы вы, какое счастье вас видеть, — на одесский манер растягивая слова, сообщила мне Беликова.

— Почему? — удивился я.

— Хоть что-то в этом отделе стоит столбом, — заявила она, рассматривая меня с нарочитой плотоядностью.

Невзирая на мрачное настроение, я невольно улыбнулся. Катю Беликову я, без лишнего преувеличения, обожал. Это был прекрасный человек с невыразимо страшной судьбой. Пятидесятисемилетний подполковник с фигурой и внешностью Нины Усатовой и горьким остроумием Фаины Раневской. Так мы иногда и называли ее между собой: «Наша Фаина». Она не обижалась. Матерщинница, острослов, умница и невероятно, немыслимо добрый человек, она, как я и Григорьев, стояла у самых истоков создания «полиции нравов». Первая встреча с ней всегда была для человека шокирующей, вторая — желанной. Не любить эту сумасбродную, мудрую сквернословку было просто невозможно. Но, к сожалению, именно таким женщинам чертовски не везет в личной жизни.

«Фаина» никогда не была замужем. Как она выражалась: «Несколько раз пыталась, но размеры не подходили мне по всем стандартам». Наверное, все же мы, мужчины, изрядные сволочи. Предпочитаем ярких красоток с тусклым характером и панически боимся характеров ярких, самобытных. Я иногда пытался понять: а смог бы я взять в спутницы женщину такой яркости, будь она лет на тридцать моложе, и с презрением к самому себе понимал — нет, не смог бы, испугался бы раствориться в ней, не удержать, не вынести контраста. Кстати, сама Беликова была создана именно из контрастов. Редкий знаток поэзии Серебряного века, она с детской увлеченностью перелопачивала сотни «женских детективов» — литературу несовместимую. Увлеченно читала, возмущаясь время от времени: «Глупость какая! Это ж какая дура так пишет?» Переворачивала обложку, смотрела на фотографию, качала головой: «А с виду — приличная женщина», — и вновь шуршала страницами.

Ненавидела готовить и готовила бесподобно. Презирала современные нравы и жалела проституток… Да что говорить — о ней не расскажешь. Ее надо знать. Когда у меня умер отец, Катя на несколько часов уехала из отдела, а вернувшись, протянула мне толстую пачку денег: «Отдашь, когда сможешь». А потом я узнал, что она заложила фамильные серьги. Она была из Одессы, армянка по матери, дворянка по расстрелянному большевиками прадеду, и в целом мире у нее не было никого, кроме двух безродных собак и тощего, вечно пропадающего на улице кота…

— Вызывает меня сейчас Григорьев, — жизнерадостно сообщила она мне, прикуривая папироску с ловко смятой гильзой, — в документах я напортачила. Ну, думаю, отымеет сейчас по первое число… Ты бы видел, как я бежала к нему в кабинет! И что? Посмотрел на меня грустно: переделайте, говорит, Екатерина Юрьевна, душевно вас прошу… Нет, все-таки мужчины — сволочи! И опять в моей сексуальной жизни беспросветно, как у дяди Тома в… этой… в хижине! А ты что здесь стоишь, как Мальчиш-Кибальчиш от «сферы сексуальных услуг», способный день простоять и ночь продержаться?