Петербургская баллада
Шрифт:
— Но есть плохие и хорошие книги! — В сильнейшем возбуждении Смеляков вскочил со стула и забегал по комнате. — Вы же не будете отрицать вредность нацистской идеологии и их литературы по этим вопросам? Вы же не будете ставить в один ряд книги Дуньки Кулаковой и Шекспира? Да что там эти дуньки? Я — писатель, человек с амбициями, я просто обязан садиться за стол с мыслью, что я — талантливый и книга у меня получится интересная — иначе просто ничего не выйдет. Но я отчетливо понимаю, что по сравнению с Гете я — говно. Но я — говно талантливое, а правит бал сейчас говно бездарное!
— Может быть, у вас просто амбиции? —
— Не извиняйтесь, — Смоляков устало опустился на стул, — поверьте, я искренне рад тому, что читают Акунина и Стругацких, Лукьяненко и Никитина. Я могу не любить жанры, в которых они работают, но искренне радуюсь их успехам, потому что это умные и талантливые люди. И книги у них добрые и умные. Меня другое расстраивает. Я — хороший писатель, но я бы мог стать несоизмеримо лучше, если бы работал в тех жанрах и стилях, которые мне по душе, которые привлекают меня… Но для этого нужно работать, развиваться, смотреть реакцию читателей, а у меня просят одни детективы. И я еще прилично себя чувствую по сравнению с другими писателями. Представляете, сколько загублено на корню талантливых романистов, поэтов, мастеров короткого рассказа, новелл, исторических романов… И я вам скажу страшную вещь: я рад, что появился такой человек, который ценой своей жизни заставит поднять эти проблемы, заговорить о них. А ведь он жертвует своей жизнью — это очевидно…
Беликова долго ерзала на стуле, не решаясь возразить.
— Говорите, говорите, — подбодрил ее писатель, — я вижу, вы что-то хотите возразить, но отчего-то не решаетесь.
— Уж очень вы остро реагируете на эту тему, — призналась она.
— Профессиональные болячки, — кисло усмехнулся он, — хорошо еще, вы удостоверились в моем алиби, а то после этой беседы точно бы решили, что искомый маньяк— это я… Говорите, мне интересна ваша точка зрения.
— Вы упомянули здесь Акунина, — осторожно напомнила Беликова, — помните его очень хороший роман «Азазель»?
— Разумеется, помню.
— Так вот в нем мне очень понравилась одна проблема, — продолжала Беликова. — Отрицательная героиня, по сути, совершила беспримерный подвиг, невероятно улучшив весь мир. Только одно она делала неправильно: пытаясь защитить своих питомцев, она убивала тех, кто угрожал построению нового, прекрасного мира… Сказка, конечно, но… Нельзя творить добро любыми средствами. Самые большие подлости на земле совершаются не из меркантильных, а из высоких побуждений. Ради всеобщего счастья, ради жены и детей, ради матери, ради Родины… Ради себя, любимого, совершаются подлости обыденные, меркантильные… Вы знаете, мне кажется, было бы слишком большой честью для, как вы выражаетесь, «литературных кухарок» бороться с ними, как боролись с книгами Ремарка, Сервантеса и Достоевского. Это огромная честь, когда твою книгу жгут на площади очередные «инквизиторы» в серых или коричневых мундирах…
— Значит, не обращать внимания? Брезгливо отвернуться? Молчать? Так ведь и молчат! Да еще как молчат! Аж в ушах ломит от тишины. Нет, ругайте меня на чем свет стоит, а я ему благодарен. Он вызовет страх, панику… разговоры. Не из моральных побуждений, так из страха девицы будут бояться выходить на улицы. Когда поймут причины — обратят внимание
— Но ведь его рано или поздно поймают, — сказала Беликова.
— Может быть, мы все же переменим с вами тему? Я, честно говоря, уже вообще жалею о том, что завел этот разговор. Я, например, знаю целую кучу забавных анекдотов.
— Скабрезных? — с надеждой спросила Беликова.
— Иногда даже пошлых, — с серьезным вином заверил Смоляков.
— Чтоб сэкономить время, считайте, что я долго ломаюсь, но вы меня уговорили… Рассказывайте.
Первый раз за многие дни в эту ночь она заснула в хорошем настроении и без снотворного. Ведь если вдуматься, то как мало надо человеку для счастья: с кем-то поговорить перед сном.
Хорошее настроение не оставляло ее и утром. Весело что-то напевая себе под нос, она приготовила чай, вывела жизнерадостно потявкивающих собак — видимо, хорошее настроение хозяйки передалось и ее псинам, — накормила наблудившегося за ночь кота и позвонила в отдел.
— Максим, — попросила она Григорьева, — мне надо, чтоб ты отловил к вечеру пяток-другой девиц из числа подружек убитых маньяком проституток. Они работали на Ленинском проспекте и на территории двадцать шестого отделения милиции.
— Да где же я вам этих девиц за несколько часов достану?! — возмутился Григорьев.
— А где хочешь, — жизнерадостно ответила Екатерина Юрьевна. — Мне надо — понимаешь?
Оставив озадаченного начальника, она, не теряя времени, позвонила по одному из оставленных вчера Смоляковым телефонов подружек убитых писательниц.
— Слушаю, — раздался в трубке прокуренный бас.
— Могу я поговорить с Галиной Михайловной Сидорчук? — попросила Беликова.
— Я слушаю, — повторил тот же бас.
— Здравствуйте, вас из милиции беспокоят. По поводу расследования смерти вашей подруги Майи Коломийцевой.
— Так вроде маньяка того поймали, — удивился бас.
— Ну… Да, — не стала спорить Беликова, — но некоторые детали уточнить все же необходимо. И вы в этом можете здорово нам помочь. Поможете?
— Не пойму — чем, но… Если надо — приезжайте… Хотя… знаете что, давайте лучше встретимся где-нибудь в кафе.
Швейцар опасливо покосился на пожилую даму в старенькой кофточке, но опыт и вышколенность удержали его на месте, хотя по глазам было видно, что он был уже готов броситься наперерез, грудью закрывая вход в родной ресторан.
— И правильно, — похвалила его Беликова, — может быть, я экстравагантная миллионерша…
— Значит, можно рассчитывать на хорошие чаевые? — поддержал шутку швейцар.
— Увы, я — разорившаяся экстравагантная миллионерша, — вздохнула Беликова, — меня здесь должны ждать. Писательница Сидорчук.
Сидорчук пришла с опозданием на полчаса. Дамочка была впечатляющая — под стать своему голосу. Моложе Беликовой лет на двадцать, но откормленная так, что щеки собачьими брылями спадали на по-гренадерски широкие плечи. Екатерина Юрьевна невольно вспомнила фото писательницы на обложке книги, где та сфотографирована была вместе со своей любимой боксерихой Жужей, и подивилась старой истине — насколько все же похожи собаки и их хозяева. Вспомнила про своих безродных дворняг и вздохнула.