Петербургские трущобы. Том 1
Шрифт:
– Господский…
– Что ж ты не жил в ладу с господами? Жил бы себе почтенным образом до старости лет; детей бы, внуков вырастал, – с участием заговорил Вересов.
– Хм… это точно что так… А вот ты, чай, в книжках читаешь, как там сказано… Божественное читаешь?
– Случается.
– А читал, что сказано: «Никто не может двема господинома работати, либо единого возлюбит, а другого возненавидит, или единого держится, о друзем же нерадети начнет». Это – великое слово, так ты и знай!.. Работал я на мир и мир возлюбил, а мамоне уж опосле этого и работать не приходится.
Вересова порядком-таки озадачил этот смышленый ответ,
– Ты вот хоть никогда еще сам не сказывал – а я так думаю, что надо быть – грамотный, Аким Степаныч? – спросил Облако.
– Грамотный. С измальства еще к грамоти в науку пошел, – отвечал Рамзя. – Отец у нас был, покойник, старец благочестивый и дом в страхе божием соблюдал, и как готовил нас больше по торговой части, так и грамоте беспременно учиться наказал: перво, говорит, божественное дело будешь смыслять, а второе дело – по торговой части без грамоты ноне ни шагу ступить… Так я и обучался у дьячка у приходского…
– Ну, и как же ты от отца остался? жил-то после как? – с любопытством подсел к нему поближе Вересов.
Рамзя поглядел на него тихим, благодушным взором и слегка улыбнулся.
– Тебе, вижу я, – начал он, – историю мою послушать хочется?.. Не столь-то я охочь рассказывать историю-то эту. Ну да вы люди простые, незлобные, опять же и свой брат заключенник, не начальство какое. Да с чего же начать-то – никак не сообразишь… Нешто про то, как я на свою дорогу вышел?..
И он на несколько времени задумчиво подперся рукою.
– Это самое дело, – как бы припоминая, с глубоким вздохом начал Рамзя, – почитай, что с измальства пошло… Был у нас дедко – уж лет под сто старику было, одначе бодрый и в памяти… Бывало, как подойдет это весна, станет древо листвою одеваться, цыкорей замахровеет – так дедко тотчас в лес, и в лесу это у него пчельник… Пчелка жужжит, тишина такая и благоухание!.. Там и келейка была у него срублена, и место изгородью огорожено – хорошо было об вешнюю пору!.. Перво-наперво молитву сотворит; отец Гервасий молебен ему отслужит и все место на четыре стороны и кажинный угол петой водой окропит, затем, чтобы пчелка роилась благодатливо…
Так, бывало, мы с дедкой и днюем и ночуем вплоть до самых заморозков, как ульи в амшаник хоронить время приспеет.
И так мне полюбился душевно этот самый лес, что, кажется, и не вышел бы оттоле никогда: так вот и тянет, так вот и тянет! Моченьки моей нет в деревне – все бы мне это к лесу да к лесу! все бы это мне на тишь да благодать лесную очами своими дивоваться и время так провождать…
Пустыня ты, мати прекрасная!Ты прими меня, мати возлюбленная!Как придет на свет весна красная –Оденутся древесы райскими листьями,Запоют птицы голосами архангельскими –И я из пустыни вон не выду,А тебя, мати пустыня, я не покину,Разгуляюсь я, млад вьюнош, во дубравушке.Частые древа со мной будут думу думати,Мелкие листья со мной станут говорити,Райские птицы станут распевати –Меня, млада вьюноша, потешати.Вот эта самая песня в те поры у меня с ума не сходила – все, бывало, с дедкой
И одно время такое это было, что просто и невесть что со мною сделалось: стал ровно полоумный какой – по шестнадцатому году было. Как разыгралася только эта весна, так меня, ровно силой какой, в лес да в поле! Сбежал парень с села, совсем сбежал; куда и про что – того и сам не разумеет, а и на селе никто не ведает.
Дня через два отыскали меня наши ребята, к отцу привели. Засадил меня он дома за работу. Работаю день, работаю два, а самого так и томит истома какая-то, словно тошно становится – ажно обомлел весь: и все-то бы мне в лесу… Пал я отцу в ноги: «Пусти, – говорю, – батюшка-осударь, отпусти во пчельник, на дедкино место! Пчелка без присмотру, без прихолы, а мне невмоготу дома!» (дедка-то об Егорьеве дне богу душу отдал). Подумал отец, да и отпустил меня в лес. Так я лето цельное в лесу провождал, за пчелкой ходил. И вовсе мне это занятие не скучно было: взял я с собою книжек божественных разных; читаю, как свободное время выдастся, а свободного времени в лесу-то много.
Читаю это я, а самому словно чудится это обители всякие благословенные, иноки благообразные, и древа, и цветики тут всякие; кресты на обителях позлащенные, и житие мирное, сподобливое… Все это в юности моей такое помышление на уме у меня было, чтобы мне это беспременно в иноки идти; и кажинный праздник я все, бывало, на клиросе пою и читаю – значит, так уж сам собою, с измальства к божественному житию приобычался… Ну, а потом и ничего: к торговому делу приглядку имел – отец в город посылал торговать, значит.
Вел это самое дело я умеючи. Не поставьте, братцы, в похвальбу, а только скажу, не хвастаясь: не оболгал никого насчет товару и в обман али в сумление какое никого не вводил, а вел дело по цене, начистоту – и потому самому больше – купцы в городе любили со мною эту камерцию водить.
Только отец об зимнем Миколе преставился. Мы с братом в раздел пошли. Разделили добро честно, по-христиански, и на том порешили промеж собой, чтобы мне – как я, значит, холостой – жить с братом вкупе. К женитьбе я тогда пристрастия не имел никакого – так и жили мы. Лето я на пчельнике, а зиму в торгах; а брат при домашнем обиходе.
Над отцом я и псалтирь читал, и опосле этого стал больше еще к божественному чтению приникать – потому: сожаление и печаль в ту пору такая меня брала, что в том все свое и утешение полагал. Стал читать я Евангелие святое – напало тут на меня такое раздумье горькое, что я тебе, милый человек, и сказать не умею. И все-то из сердца у меня нейдет то, что там сказано: «Аще хощешь совершен быти – иди, продаждь имение твое и даждь нищим», – вот все это и мерещится мне; потому – знаю, как сам господь сказал: «Аще кто хощет по мне идти, да отвержется себе, и возьмет крест свой и по мне грядет», – так и не могу спокойно дома сидеть…
– Ведь вот ты, Иван Осипыч, и в книгах лучше нашего читаешь, – прибавил Рамзя, относясь к Вересову со своей обычной строгой и в то же время приветно-кроткой улыбкой, – а знаешь ли, что хоть бы это значило: «возьми крест твой и по мне гряди»? Так вот и не кори меня за то, что пошел я по своему пути…
А на ту пору неурожай был, да погорело у нас на селе дворов с тринадцать. Стал я смекать, что тут на мир поработать надо – ну, и продал имение свое, и роздал нищим.
Так вот от той поры это самое дело и пошло со мной…