Петербургские трущобы. Том 1
Шрифт:
– Там просят справочку одну, – начал он, вручив приставу бумаги и называя одно из текущих дел, – оно, я знаю, у вас на столе находится… Позвольте мне переглядеть, я в зале на минутку присяду, чтобы не мешать вам… поищу там себе…
И, взяв со стола целую кипу бумаг, Пройди-свет удалился в смежную комнату, приперев, ради благовидности, и дверь слегка за собою. Близ этой двери он, как бы ненароком, поместился у столика и навострил уши: ладно, все как есть дочиста слышно, что говорится, а этого только ему и требовалось.
После трех часов, едва следователь кончил свои занятия и уехал куда-то, Кузьма Герасимович Герасимов, вместо того
– Что скажете, батенька? Нет ли чего хорошенького? – озабоченно усадил его великий юрист и практик, прочтя на физиономии оборотня нечто такое, что ясно говорило, будто приход его неспроста и непременно заключает в себе какую-нибудь мерзопакостную закорючку.
– Да все помаленьку двигается… А вот – арестантка наша чуть не повесилась нынче, – пробурчал тот сквозь зубы, напуская на себя соответственную мрачность.
Физиономия Хлебонасущенского изобразила вопрос и холодное удивление.
– Однако не совсем ведь, чтобы уж до смерти? – присовокупил он.
– Помешали, – сообщил письмоводитель, – вовремя захватили, потому – в этот самый момент к ней муж приехал… И я вам скажу, тонкая-с иголка, муж-то ее, может, еще и другой какой оборот в деле выйдет.
– А вы разве слыхали что? – с живым интересом перебил Хлебонасущенский.
– Нет-с… я только так, между прочим, – уклонился Пройди-свет, крякнув в руку и созерцая карниз потолка.
Но великий практик сразу уже ронял, что дело тут вовсе не «так» и не «между прочим», а что Пройди-свет только фальшивые траншеи ведет, потому – душа его некоторого елею жаждет и требует необходимой смазки.
– Славная у вас квартирка! – снова крякнув, начал оборотень.
– Н-да-с, квартирка так себе, ничего, живет понемножку.
– Отменная-с… Ведь это, поди-ко, даровая у вас, по положению следует в княжеском доме?
– По положению… А что?
– Нет, я только так это… к тому веду речь свою, что необыкновенное счастье в наше-то трудное время казенной квартирой заручиться.
– А у вас разве не казенная?
– Пользовался прежде, но семейство меня удручает: каждый год почти приращение… Ну, и темновато стало, на вольную пришлось перебираться… А уж это что за житье на вольной! Звания того не стоющее… К тому ж и жалованье наше маленькое… Трудновато жить, по нынешнему-то времени, трудновато-с!..
– А вы бы приватных занятий каких-нибудь искали себе! – в виде благого совета попытался увильнуть Хлебонасущенский.
– Хм!.. Помилуйте-с! Какие уж тут приватные! И служебных – по горло, сами изволите знать… Трудно, очень трудно… Просил было онамедни взаймы у одного денежного человека, да нет, не дает!.. Говорит, безденежье всеобщее… Ну, оно конечно…
– Взаймы?.. – как бы бессознательно повторил Хлебонасущенский, глядя ему в переносицу, и затем приостановился. – А ведь это можно устроить, пожалуй! – присовокупил он вдруг, приняв вид самого родственного участия к Пройди-свету.
Тот быстро вскинул на него свои вглядчивые глаза.
– Вы полагаете?
– Полагаю… Это я с большим удовольствием мог бы устроить для вас.
– То есть как же оно?.. тово…
– А из собственного источника… Впоследствии, бог даст, сочтемся как-нибудь… Не так ли?
– Оно конечно… и я… тово… чувствительнейше благодарен…
За сим наступило приятное, но немножко неловкое молчание.
– Так позвольте, мы уклонились несколько
– Так-с. Приезжал он нынче к следственному о деле справляться, и – я вам доложу – отменно принят был в кабинете, очень образованный и даже, надо полагать, ученый человек, сведениями обладает, ну, и… разговор был-с. Наш-то говорит ему: «По моему, говорит, внутреннему убеждению, она невинна, она защищалась от насилия». Это насчет князя-с. «А только тут, говорит, дьявольская интрига, надо полагать, подведена под нее; я, говорит, имею основание думать, что подводит интригу-то князь Шадурский, то есть собственно господин Хлебонасущенский». Вот оно что-с! «Я, говорит, пытался всячески устранить его, да ничего не поделаешь, пока нет у нас ясных фактов и доказательств, потому – теперь сила у них и в руках и свыше: только нахлобучку за этого барина получил, будто за пристрастные мои действия против князя, да и дело отнять хотели для передачи другому лицу, и никаких, говорит, резонов моих во внимание не взяли». Вот оно как-с! «Я, говорит, все силы употреблял – и все ничего! Давайте, говорит, вместе действовать, ищите, разыскивайте, помогайте мне, может, что и окажется». И, кажись, у этого Бероева в руках какие-то нити… Горяченько хочет приняться за пружинки, горяченько-с…
Лицо Хлебонасущенского немножко вытянулось. «А, чем черти не шутят?» – подумал он в эту минуту и решился принять свои меры, какие, по соображениям, окажутся нужными.
Кузьма Герасимыч, по относительной маловажности своего сообщения, получил только «серенькую [298] взаймы» и забожился, что буде окажется нечто, то уведомит, не медля ни минуты.
И точно, в тот же самый день, часов около шести вечера, Полиевкт Харлампиевич получил от него уведомление весьма важного свойства, которое заставило уже не шутя вытянуться его физиономию.
[298]
Кредитный билет в пятьдесят рублей (жарг.).
XXVIII
НАДЕЖДА ЕЩЕ НЕ ПОТЕРЯНА
Успокоив и утешив, насколько хватило силы и уменья, свою жену, Бероев вышел иа ее нумера с невыразимой болью и злостью в душе. Часа два беседы с нею помогли окрепнуть несокрушимому уже теперь убеждению в том, что она от начала до конца послужила неповинною жертвою – сперва гнусной прихоти князя Шадурского, а потом – еще более гнусной его трусости и подлой, подпольной интриги. Височные жилы и глаза его наливались кровью, грудь высоко и тяжело подымалась от судорожного дыхания, и ногти невольно впивались в ладони крепко сжатых кулаков, когда он сходил с лестницы полицейского ареста. Вся злоба, ненависть и жажда мести, какие только могут существовать в сердце человека, кипели у него против Шадурского. Но в то же время воспоминание о петле, которую так неожиданно увидел он на стене карцера своей жены, это лицо, изможденное глубоким страданием, эти поседевшие в столь короткое время волосы и наконец та скорбь и отчаяние, которые звучали в каждом слове ее рассказа, надрывали его сердце болью и жалостью, почувствовать какие может только безгранично любящий, близкий человек. Эта скорбь говорила ему, что нечего терять ни минуты времени, что надо действовать и спасать – как можно скорее спасать ее отсюда, пока еще уцелели в ней жизнь и рассудок.