Петербургские трущобы. Том 1
Шрифт:
Пришел однажды в лазарет один арестантик из дрожинской камеры – попросить какой-то примочки в аптеке и вместе с тем навестить одного больного. Дрожин благодушно кликнул его к своей постели.
– Ну, как там у нас, благополучно? – спросил он.
– Ништо, живет, дядя Жиган!
– А что креститель-то мой здравствует? – осведомился он с осторожной и не то надменной, не то добродушной усмешкой.
– Это Рамзя-то? – домекнулся арестантик. – Ништо, соблюдает себя, как быть должно.
– Что же, как там он у вас, на каком положении?
– Большаком,
– Хм… И не обижает?
– Грех сказать – этого за ним не водится.
– Хм… Ну, это хорошо… Это хорошо, что не обижает, так и след! – раздумчиво повторял Дрожин. – А за товариство, за всю ватагу-то стоятель?
– Уважает… Хоша и строг, а лучшего ватамана и днем с фонарем не сыщешь. В старосты по этажу выбираем.
– Хм… Ну, что ж, так-так-так! – порешил он, как бы сам с собою. – Коли выше всех головою взял, стало быть – сила. Снеси ему поклон мой, скажи: старый-де Жиган челом тебе бьет.
И с этой минуты его уже не тревожили неотвязные, прежние вопросы.
Вернулся он в камеру осанистый, бодрый и как-то серьезно веселый.
– Здорово живете, братцы!
– А!.. Дядя Жиган!.. Выписался!.. Что граблюха-то щемит?.. Здорово! – оприветствовала его целая камера; но в этих возгласах и в тоне, которым они произносились, Дрожин – увы! – уже не расслышал былой почтительности, внушаемой уважением к его прошлому и страхом к его силе. Очевидно, сила новая и более крепкая взяла здесь нравственный верх.
На мгновение его личные мускулы передернуло что-то нехорошее, как будто досада на настоящее и сожаление о прежнем значении своем, но старый Жиган в ту ж минуту преодолел свое чувство и с спокойно-серьезным видом подошел к Рамзе.
Молча поклонился он. Тот ответил выжидательным, но в высшей степени спокойным поклоном.
– Вот тебе моя рука – та самая! – начал Дрожин. – Стар человек я, годы осилили мою силу, а и в былое время не стать бы с тобою меряться: больно уж дивная сила, брат, у тебя. Будь же и мне ты ватаман, а я тебе – слуга, – заключил он и снова поклонился.
– Не то, брат, ты говоришь, – ответил ему Рамзя. – Я, по своему разуму, так полагаю, что по единой токмо силе не надо быть старшему промеж людьми, а все мы есть братья, и возлюбим друг друга по-братски. Вот моя вера. Хочешь ты мне быть не слугой, а другом и братом? – изволь! А не хочешь – господь с тобою!
Они поцеловались. На душе у Дрожина посветлело, словно бы груз какой с нее свалился. Он сознавал, что с честью вышел из затруднительного положения, что таким образом значение его, быть может, не вовсе еще потеряно, а с удалением Рамзи всецело опять к нему же возвратится, и старый Жиган по-прежнему станет дядей Жиганом, большаком и силой на всю камеру и на весь этаж. «Мы еще, авось, вернем свое! Бог не выдаст – свинья не съест!» – подумал он и, весело, соколиным взглядом окинув всех товарищей, остановился на Вересове.
– Ты, брат, не сердись на меня, старика! – подошел он к нему. – Ты еще млад-человек, а я тебе чуть не в
И он слегка поклонился Вересову, но не поцеловался и руки не протянул, потому – памятовал, что он старик, а тот – молокосос еще и перед молокососом, значит, достоинство свое непременно надо соблюсти, чтобы он это чувствовал, да и другие тоже.
– Да тут, кажись, без меня новых жильцов поприбавилось? – продолжал Дрожин, оглядывая товарищей. – Тебя, милый человек, как обзывать, к примеру? ась?
– Как случится, да как понадобится. Где Петром, где Иваном, а где и капитаном. А крещен-то я Осипом, по прозванию Гречкой, да содержусь-то не в этой камере, а сюды собственно визитацию, вишь ты, сделал – в гости к приятелям.
– Бойкая птица, – одобрительно заметил Дрожин: он мало-помалу, исподволь намеревался войти в свою прежнюю роль. – А ты кто, милый человек? Рожа-то твоя как будто малость знакома мне: может, когда на мимоезжем трахте встренулись, как оба с дубовой иголкой портняжили? Ты не из савотейников ли?
– Что было, то проехало и быльем поросло: бабушка моя про то сказывать вовеки заказала, – отрезал вопрошаемый, – и мне, вишь, тоже рожа твоя знакомой сдается, да ничего себе – помалчиваю, а в мире сем Фомушкой-блаженным прозывают.
– Те-те-те!.. Старый знакомый! Наслышан, брат, я о тебе много был, про странствия да про похождения твои! А что Нерчинский не забыл еще? Вместе ведь раз лататы задавали оттелева!
И он, весело хлопнув по плечу блаженного, веско потряс его громадную лапищу.
– А тут еще что за зверь сидит? – мотнул он головой на товарища Фомушки.
– Се убо горбач! – весело промолвил блаженный, ткнув указательным перстом в темя Касьянчика-старчика.
Оказался налицо и еще один старый знакомый – новый, временной жилец «дядина дома» – беглый солдат Абрам Закорюк, который содержался тут пока, до близкого отправления своего в арестантские роты Финляндии.
Дрожин остался очень доволен как двумя этими встречами, так и вообще своими новыми знакомыми. Требовалось только вконец уж показать себя и свое достоинство.
– Эй, Мишка Разломай! – отнесся он к этажному ростовщику, маркитанту и майданщику. – Отпусти ты мне в долг мать нашу косуху! Шесть недель в рот ни капельки не брал, индо нутро все пересохло. За первой идет вторая, за второй третья, а там – как бог на душу положит: потому – беспременно надо мне теперича новоселье на старую койку справить.
XLVI
ЗАВЕТНЫЕ ДУМЫ
Веселая компания гуляла. На тюремной гауптвахте с час уже пробили вечернюю зорю, по камерам кончилась поверка, – стало быть, беспокоить до утра некому. В майданном углу затевалась обычная трынка да три листика, а пока Абрам Закорюк потешал бойкими россказнями.