Петербургские трущобы. Том 1
Шрифт:
– Мартын на алтын, а Федосья с денежкой, – пробасил, в виде остроты, один из выборных, и острота эта очень утешила братию.
– Три с копейкой – кто больше?
– Десять рублев!
– С пятачком!
– Гривна!
– Полтинка!
– С семиткой!
– Тринадцать рублей семь гривен – кто больше? – монотонит между тем аукционист.
Из публики, не принадлежащей к маклаковскому «обчеству», продирается вперед солидных лет господин с явным намерением набивать цену, чтоб оставить вещь за собою.
– Куды те, лешего, прет? стой на месте! – дерзко ворчат на него ближайшие племянники, нарочно заслоняя дорогу. – Чего толкаишься? барского
Солидный господин оскорбился и подымает перебранку с ближайшим из оттиравших его маклаков. А тем только того и надо. Пускается в ход первая из обычных маклаковских уловок: господина обступают несколько человек и своим смехом да новыми дерзостями неослабно поддерживают начатую перебранку, стараясь во что бы то ни стало отвлечь внимание солидного господина от молотка аукциониста. А молоток этот меж тем все постукивает себе полегоньку, и не успел еще солидный господин сделать маклакам достодолжное внушение насчет своего ранга и сана, как молоток громко пристукнул последний раз – и вещь осталась за одним из выборных обчества в двадцати рублях, тогда как стоила триста. Маклаки утешаются. Господин – с носом; видит, что поддался на уловку, и дает себе слово впредь на таковую уже не поддаваться, а стойко выдерживать характер, не отвлекая внимания от аукциониста. Маклак – народ зоркий: взглянет на физиономию и нюхом чует уже, как лягавая собака, в чем кроется дело.
– Бурнус-манто бархатный, стеганый на гагачьем пуху – два рубля. Кто больше? – снова постукивает аукционист.
– Рубль!
– Пятачок!
– Три копейки!
– Пять рублев!
– Шесть!
– Продал! – замечает, обращаясь к соседу, маклак, предлагавший пять рублей, что на языке маклаков значит – отступился и больше торговаться не намерен.
– Четырнадцать рублей восемь копеек, – кто больше?
– Десять рублей! – возглашает солидный господин, стоя в кучке маклаков, все-таки не допускающих его продраться вперед к аукционисту.
– С рублем, – спокойно замечает в ответ ему один из выборных.
– Еще десять! – настаивает солидный.
– Еще с рублем, – отпарировал другой выборный.
– Ишь ты – голь, шмоль и компания, а как форсится! – дерзко смеются в глаза солидному господину окружающие маклаки, с целью подстрекнуть его на продолжение торга.
Аукционист придерживается и не выкрикивает вновь надбавившуюся сумму.
Один из выборных исподтишка одобрительно мигает ему глазком: хорошо, дескать, дружище, порадей на мир – не оставим.
– Десять рублей! – горячась, набивает меж тем антагонист маклаков, явно задетый за живое.
– Забастуйте-ко лучше, ваше благородие, неравно карман у вас с дырам: проторгуетесь.
– Кто больше? – вопрошает аукционист.
– Пятак!
– Пятнадцать рублей! – настойчиво кричит солидный, начиная «зарываться».
– Рублик!
– Еще пятнадцать!
– Продали! – с предательской усмешкой слышится на стороне маклаков.
В конце концов, после пятиминутного торга, незаметно оказывается весьма почтенная цифра.
– Сто сорок три рубля, пять копеек. Кто больше? – кричит аукционист.
Молчание.
– Раз! – удар молотка. – Кто же больше?
– Опять молчание.
– Два!.. Никто, что ли, не хочет? Сто сорок три рубля, пять копеек – больше кто?
Опять-таки полнейшее молчание. У солидного господина начинает сильно вытягиваться физиономия: видит, что зарвался, и снова попался на удочку.
– Три! – возглашает аукционист, пристукнув
В гурьбе маклаков раздается громкий хохот.
– Честь имеем с дешевой покупкой поздравить! – апраксински-вежливо обращаются некоторые из них к своему антагонисту. – Позвольте вам, господин, билетик с адресом наших складов вручить: у нас такое манто при безобидной уступочке за девяносто пять можете получить всенепременно-с!
– Штука-то, братец, важнецкая!.. Лихо на перебой поддели! Вперед не суйся! – слышится говор в гурьбе – и действительно, проученный таким образом солидный господин – можно сказать с достоверностью – уж больше не сунется на аукционную продажу и не заставит повторить над собою вторую из обычных маклаковских проделок, известную под именем перебоя.
Маша с полнейшим равнодушием глядела на этот сбыт ее имущества. С выздоровлением прежняя тоска не возвращалась к ней более; напротив, ею овладела какая-то бессознательно-рассеянная и глубокая апатия, совершенная нечувствительность ко всему, что бы с ней ни случилось. Этот апатический покой был похож на неодолимый сон человека, которого привели с пытки, но который знает меж тем, что завтра его снова поведут на нее, и убежден, что в конце концов нет спасения и ждет его одна только смерть неизбежная. Она сидела и словно не замечала того, что вокруг нее происходит, – ни этого шума, ни этой тараторливой перебранки, которая поднялась между торговками и маклаками, когда дело дошло до шалей, кружев, мантилий и шляпок.
К двум часам пополудни все уже было кончено. Маклаки, по обыкновению, пошли в трактир вязку вязать, то есть производить между собою свой собственный, круговой торг на приобретенные вещи. Власть забрала выручку для отправки в «надлежащее место» на удовлетворение кредиторов, которых, кроме прежних трех, понабралось еще человека четыре. Управляющий домом явился за получением двухмесячных квартирных денег. Но с этим Маша уже сделалась сама: все вещи, не вошедшие в опись – белье и платья, она предложила ему взять на квит. Афера была слишком выгодна, чтобы отказаться – и управляющий забрал все остальное имущество Маши, внеся за нее хозяину квартирные деньги. А она даже рада была поскорее развязаться со всем, что напоминало ей о недавнем образе жизни. Когда дело и с управляющим было кончено, Маша случайно заглянула в свой кошелек: от прежних достатков теперь покоилось там пять рублей и несколько копеек, составляющих в данную минуту почти все ее достояние.
– Небиль вам, сударыня, напредки не требуетцы? – обратился к ней кредитор-мебельщик.
– Нет.
– Ну, так вытаскивай, ребята! – обернулся он к приведенным на всякий случай носильщикам. – Да глядите у меня, бережней, об косяки не шарыгай – не попорти!
Через полчаса Маша прошлась уже по совершенно пустым комнатам. Какое-то неизъяснимо-грустное чувство охватило ее при виде этих оголенных стен и окон. Шаги раздавались резче, голос гулче и звучнее, с явно заметным эхом. И необыкновенно живо, полно и ярко представила себе Маша всю эту уютную, милую обстановку, которая не далее еще как за два, за три часа наполняла эти комнаты; Маша вспомнила князя, его место у камина и первое счастливое время своей жизни в этой самой квартире. И это грустное чувство – чувство хозяина над своим разрушенным пепелищем и минувшим счастьем – заныло в ней еще сильнее, впервые после болезни пробив кору ее безразличной апатии.