Петербургские трущобы. Том 2
Шрифт:
Казалось, это не люди, а цепи молились.
И вот снова раздался голос партионного старосты:
– Кому с кем – прощайтесь, да и марш по вагонам! Не задерживай, братцы, не задерживай! Поживее!
И снова еще тревожнее пошел гул многоречивого говора, возгласов и слезливых всхлипываний бабья. И там и здесь дрожали женские рыданья, и громко детский плач раздавался.
– Ну, Матрешь, не плачь! Ты мне только дочурку-то выходи… Прощай, Матрешь, прощай, голубка! – слышался в толпе надсаженный голос какого-то арестантика, который нарочно хотел придать ему веселую напряженность.
– Прощайте, поштенные! – весело размахивал свободной лапищей Фомка-блаженный. –
– Эх-ма! – свистнул Летучий и, досадливо сплюнув сквозь зубы слюну, лихо запел себе:
Чики, брики, так и быть!Наших девок не забыть!Живы будем – не забудем,А помрем – с собой возьмем.Ударил второй звонок.
– Эй! На места! На места садись! Живей! Живей! – раздался командирский голос партионного начальника, и конвойные солдаты принялись загонять арестантов по назначенным вагонам.
На платформе осталась одна только толпа провожающих, грустная, немая и рвущаяся надсаженной душою туда, за эти дощатые стенки вагона, которые, словно гроб, навеки сокрыли теперь за собою тех, кто был родственно дорог и мил сердцам этих матерей и жен, сестер и братьев, остающихся в этой безмолвной толпе.
Третий звонок.
Машина пронзительно свистнула, вагоны дернулись с места, затем локомотив тяжело ухнул одним клубком густого пара – и поезд тронулся.
В толпе провожающих опять раздалось рыданье, молитвы и причитающие возгласы. Несколько десятков рук поднялось в воздухе, крестя и благословляя идущих в далекое странствование.
А там, в вагонах, едва лишь тронулась машина, раздалась забубенная, залихватская арестантская песня.
– Гей, запевало! Облачко! Валяй! Про бычка валяй! – весело скомандовал Дрожин.
И Кузьма Облачко, приложив ладонь к уху, затянул тоненькой, дрожащей и разливчатой фистулой:
Не по промыслам заводы завели.По загуменью бычка провели.И вслед за этим весь хор подхватил нестройными голосами:
На бычке-то не бычачья шерсть –На бычке-то зеленый кафтан,Оболочка шелковая,Рукавички барановые –За них денежки недаденные.Ай, жги! жги! жги!Поджигай! Поджигай!За них денежки недаденные!Мы поедем во Китай-город гулять.Мы закупим да на рубль шелку.Да совьем-ко веревочку –Не тонку-малу оборочку.Мяснички наши похаживают,На бычка-бычка поглядывают:Уж что ж это за бычатинка,Молодая коровятинка –Не печется, не жарится.Только шкурка подымается.Ай, жги! жги! жги!Поджигай! Поджигай!Только– Валяй, Облачко! Валяй, рассучий кот, так, чтоб все нутро выворачивало! Чтобы перцом жгло! – ободрительно кричал Дрожин в каком-то своеобразном экстазе, возбужденном звуками этой песни, в которой почти целый вагон принимал живое участие. Хоть и нестройно выходило, да зато звуки вырывались прямо из сердца, щемящего тоской и злобой, которое от этого завыванья бросалось в какую-то забубенно лихую, жуткую отчаянность. Не было водки, чтобы затопить в ней каторжное горе, и оно поневоле топилось в каторжной песне.
И снова раздался ухарский фальцет Кузьмы Облако:
Где не взялся тут Кирюшкин-брат, [489] Он схватил ли трибушинки шмат –Завязали бычку руки назад,Положили по-над лавкой лежать.Уж вы люди, вы люди мои, даВы людишки незадачливые, –Ах, зачем вам было сказывати,Разговоры разговаривати!Ай, жги! жги! жги!Поджигай! Поджигай!Разговоры разговаривати!Таким-то первым приветом будущие каторжники встречали свою темную будущность.
[489]
Палач (жарг.).
LV
В МОРЕ
В Финском заливе нырял по волнам большой пассажирский пароход. Он шел за границу. В небе играло теплое весеннее утро, борясь солнечными лучами с целым стадом волнистых облаков, которые с ночи сплошною массою налегли над морем и не успели еще рассеяться.
На горизонте, в белесоватом тумане, едва голубела узкая и далеко протянувшаяся полоска берега.
То была Россия.
Бероев по направлению к ней протянул свою руку.
– Видишь?.. – тихо сказал он жене. – Смотри на нее, в последний раз смотри… Прощайся с нею – ведь уж мы ее больше никогда, никогда не увидим.
И с этой мыслью сердце его болезненно сжалось и защемило. Он долго еще смотрел на эту исчезающую полоску, пока, наконец, она совсем не растаяла в легком морском тумане.
У ног его, на корме, играли и весело возились между собою двое детишек, неумолчно щебеча какие-то свои ребячьи речи. Жена сидела подле, облокотясь на борт парохода, и глядела все в то же пространство, где недавно исчезла голубевшая полоска.
Выглянуло солнышко и ярко заиграло на снастях, на палубе, на лицах, окрасило золотистым отливом густые клубы облачно-белого пароходного дыма, прихотливо-извивчато заискрилось на изломах зеленоватых волн и ярким серебром сверкнуло, при взмахе, на крыльях двух-трех морских чаек, заботливо реявших над водою.
Бероев любовно заглянул в лицо своей жены. Оно было тихо и грустно-задумчиво; а глаза все еще внимательно устремлялись в ту же самую даль и будто силились еще, в последний раз, уловить утонувший за горизонтом берег покинутой родины, которая дала этой женщине столько великого горя и разлучаться с которою – разлучаться навеки – было все-таки мучительно жалко.
На глазах ее жемчужились две крупные слезы.
Бероев взял ее руку и, глядя в эти глаза, тихо и долго сжимал ее добрым, родным пожатием.