Петербургские трущобы. Том 2
Шрифт:
V
В БОЛЬНИЦЕ
Извозчик дотащился до подъезда одной из ближайших больниц. Подчасок пошел известить о привезенной больной, но в ту же минуту вернулся вместе со швейцаром, который решительно объявил, что мест у них в больнице нету.
– Да как же это, почтенный? – возразил ему солдат: – Так-таки ни одной кровати?
– Так-таки и ни одной.
– Да ведь запасные, чай, должны же быть?
– Мало ли что должны! Сказано: нету, ну, и нету!
– Эко дьявольское дело! Это, стало
– Ну и тащи!
– Да, тащи! Черта ли мне возиться с нею… Я брошу, делайте, как знаете! Мне что!
– Да ведь уж не примем, то-ись ни-ни, боже избави!
– Слышь ты, везти тебя, что ли, в другую куда, али тутотки бросить? А? – отнесся подчасок к Маше.
– В другую, – простонала та.
– В другую… Да мне что же, говорю, валандаться-то с тобою! Время только терять, право так! Уж ты лучше сама, как знаешь… Чай, я не родня тебе, чтобы дарма хлопоты приймать.
– Я заплачу, – слабо ответила Маша.
– Ну, ин разве так! Эй, почтенный! Вы уж коли не хотите взять ее, так выдайте нам по крайности отказной лист.
– Какие там тебе еще листы! Писать лист, так надо и освидетельствовать, а у нас дежурный только что започивал да не приказывал будить. Ладно, и без отказного уедете!
И швейцар, ежась от холоду, скрылся за стеклянною дверью.
– Ы! штоб вас!.. – проворчал подчасок и приказал ехать в другую больницу.
В другой – та же самая история.
– Кроватей не имеется. Поезжайте в N-скую.
– Да мы сейчас только оттуда.
– Покажи отказной!
– Да не дали нам отказного. Дайте хоть вы-то!
– А нам что! Вези ее хоть в полицию.
– Ну, что ты, и в самом деле! Не пьяная ведь, а как есть хворый человек. Да дайте же, что ли, прости вы экие, отказной-то, а нет, я точно в полицию отвезу, да там всю штуку и брякну. Ведайтесь тогда!..
– Нашел, дурень, страх какой! За это бы тебя взашеи отседова! Ну, да ин ладно уж: тащи в приемный – там освидетельствуют и пропишут.
Маша должна была сойти с извозчика. Дежурный доктор осмотрел ее в приемном покое и подписал отказной лист, с которым надо было ехать в третью больницу.
В третьей оказались свободные кровати, но… надо было ждать на улице: швейцар не пускал в приемную.
– Пошто не впустить! Не на морозе же нам тут зябнуть! – протестовал подчасок.
– Нельзя, потому – не порядок! – величественно возразил ливрейный швейцар.
– Да поколева же дожидаться?
– Дежурного нету: без дежурного нельзя.
– Так хоть фершала кликни, пущай хоть он ее примет.
– Обожди маленько – сейчас придет, на фатеру побежал к себе чуточку: сейчас вернется.
Швейцар ушел, словно бы его долг был уже исполнен. Маша забилась с головой под дырявую полость, чтобы ветер не так поддувал, и сидела, скорчившись да съежась, на дне санок, и слышала оттуда, как энергически чертыхался
Прошло около получаса, пока наконец явился фельдшер и милостиво соизволил допустить больную до приемного покоя.
– Жди, пока доктор придет, – отнесся к ней фельдшер и указал на деревянную скамью, на которой уже находились в полулежачем положении две больные: старуха, вся обмотанная каким-то грязным и ветхим тряпьем и сидевшая без движения, приникнув к стене головою, да лет пятнадцати девочка, которая стонала и металась в горячечной тоске. Обе были чрезвычайно трудны, обеим требовалась настоятельная и скорая помощь – и обе меж тем уже около часу дожидались на жесткой скамье приемного покоя.
Маша в изнеможении опустилась между ними.
– Дай же, что ль, извозчику заплатить – не даром же катал тебя, – обратился к ней вошедший подчасок.
Та порылась у себя в кармане и подала ему единственную свою трехрублевку.
– Э, надо будет пойти разменять, – сообщил солдат, раздумчиво глядя на ассигнацию, – сдачу получишь, я отдам там, кому следствует.
Но отдал ли он кому, получил ли кто от него – неизвестно, потому что Маша не добилась потом на этот счет никакого толку, – так и канули куда-то ее последние деньги.
Приемный покой выглядел как-то мрачно и неприветливо. Маятник на стене монотонно тукал, да скрипело гусиное перо под рукою фельдшера, строчившего что-то в углу за черным столом. Одинокая свеча, горевшая перед ним, весьма тускло освещала эту комнату, а хриплое дыхание старухи да надрывающие душу стоны горячечной девочки сообщали этой комнате уныние невыносимое. Но фельдшер давным-давно уже закаленный и окаменелый среди явлений подобного рода, казалось, будто и не слыхал ни этих стонов, ни хрипоты. Он продолжал себе строчить самым равнодушным и спокойным образом, словно бы здесь не было ни одного живого существа. Пописал-пописал малую толику и вышел из комнаты. Трое больных остались одни, предоставленные самим себе и всеблагому провидению. Прошло более получаса, пока возвратился фельдшер, к которому через силу обратилась Маша, прося позвать доктора.
– Ну, подождешь, невелика беда! Какое важное кушанье! И почище тебя ждут, случается! – возразил на это фельдшер и бесцеремонно, громким голосом крикнул в открытую дверь: – Севрюгин! Ходил ты, черт, за дежурным?
– Ходил! – лениво махнув рукою, ответил служитель.
– Что же он?
– Да все там, у главного в карты дуется. Сказал: пущай ожидают.
– Сходи, что ль, еще раз.
– Чего там «сходи»! Ругаться ведь будет… Бегать-то только попусту двадцать раз – чего им и в сам-деле! И обождут! Невелика беда!