Петербургские женщины XIX века
Шрифт:
«Очень простая, добродушная женщина, то, что называется бельфам (фр. belle femme — хорошо сложенная женщина. — Е. П.), — так пишет о Панаевой в биографическом очерке Чуковский. — Когда ей исполнилось наконец сорок лет и обаяние ее красоты перестало туманить мужчин, оказалось, что она просто не слишком далекая, не слишком образованная, но очень приятная женщина. Покуда она была в ореоле своей победительной молодости, мы только и слышали, что об ее удивительном, ни у кого не встречавшемся матово-смуглом румянце, об ее бархатном избалованно-кокетливом голосе, и мудрено ли, что она казалась тогда и остроумной, и изысканной, и поэтичной. Но вот ей сорок лет: она кругленькая, бойкая кумушка, очень полногрудая, хозяйственная, домовитая матрона. Уже не Eudoxie, но
А. Панаева
Она именно Авдотья — бесхитростная, угощающая чаем и вареньем. Из любовницы стала экономкой, полезным, но малозаметным существом, у которого, в сущности, и нет никакой биографии. Потому-то о ней так мало написано, особенно об этой полосе ее жизни, потому-то ни один из тысячи знавших ее литераторов не оставил нам ее характеристики. Что же и писать об экономке? С ней здороваются очень учтиво и спешно идут в кабинет к хозяину, к Николаю Алексеевичу, тотчас же забывая о ней, а она зовет Андрея и велит отнести в кабинет два стакана чая с вареньем…
…Она ведь была не мадам де Сталь, не Каролина Шлегель, а просто Авдотья, хорошая русская женщина, которая случайно очутилась в кругу великих людей…
Мудрено ли, что эта элементарная, обывательски-незамысловатая женщина запомнила и о Тургеневе, и о Льве Толстом, и о Фете, и о Достоевском, и о Лермонтове лишь обывательские элементарные вещи, обеднила и упростила их души. Похоже, что она слушала симфонии великих маэстро, а услышала одного только чижика: чижик, чижик, где ты был?»
Но заслуживает ли эта женщина нашего презрения или жалости и снисхождения? Возможно, когда вы познакомитесь с ней поближе, вы начнете испытывать по отношению к ней совсем другие чувства. До сих пор историки спорят, была ли она воровкой и транжирой, истеричкой и сплетницей. Возможно, была. Но одно несомненно: Авдотья Панаева была кем угодно, только не «элементарной, обывательски-незамысловатой женщиной». И она совершенно не случайно «очутилась в кругу великих людей».
Авдотья Панаева родилась и выросла среди актеров. Ее отец и мать были артистами императорского театра, семья жила в казенном доме при театре, ее первые впечатления связаны с домашними репетициями, на которые она проникала тайно, прячась за большим диваном в кабинете отца, позже она получала образование в театральном училище.
Мир, который она видела вокруг себя, был миром театральных сплетен, войн между актерами и актрисами и плохо скрываемых романов. В своих мемуарах Панаева рассказывает, как наблюдала из окон своей квартиры за Пушкиным, который прохаживался под окнами театральной школы, так как «был влюблен в одну из воспитанниц-танцорок».
Этот мир был жесток к детям. Знаменитый танцовщик Дидло добивался своих замечательных результатов не иначе как побоями. «Я видела, как девочки возвращались из класса танцев в слезах и показывали синяки на своих руках и ногах», — пишет Панаева.
Этот мир был по-особому жесток к женщинам. Здесь ценились молодость и красота, и девушки стремились продать свой «товар» побыстрее и подороже. «Воспитанницы театральной школы… заботились постоянно заготовить себе, еще находясь в школе, богатого поклонника, чтобы при выходе из школы прямо сесть в карету и ехать на заготовленную квартиру с приданым белья и богатого туалета». Когда же актрисы надоедали своим знатным поклонникам, те выдавали их замуж за актеров и обеспечивали приданым. Так девушка с юных лет понимала и принимала тот взгляд на себя, который так больно ранил «Бесприданницу» Островского: «Уж если быть вещью, так одно утешение — быть дорогой, очень дорогой».
Судьба уберегла Авдотью от такой участи. В 1839 году, девятнадцати лет от роду, она вышла замуж за Ивана Ивановича Панаева — внучатого племянника Гавриила Романовича Державина, племянника известного поэта и коллекционера Владимира Ивановича Панаева, двоюродного
Тут нужно оговориться. Оба — и жена, и муж — написали на склоне дней мемуары. И оба ни словом не обмолвились в них о своих отношениях. Поэтому, уважая их волю, не стоит доискиваться до того, счастливы они были или нет и кто виноват в том, что в конце концов они расстались. Гораздо важнее другое: Панаев ввел свою молодую жену в мир литературы и в круг литераторов. В то время он работал в «Отечественных записках» — ежемесячном журнале, издававшемся в Петербурге в 1820–1830-х годах П. П. Свиньиным. Позже Панаев с Некрасовым выкупили и возродили пушкинский «Современник». Журнал печатал произведения И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, И. А. Гон чарова («Обыкновенная история»), А. И. Герцена («Кто виноват?», «Сорока-воровка», «Записки доктора Крупова»), Н. П. Ога рева, А. В. Дружинина («Полинька Сакс»), статьи В. Г. Белинского, Т. Н. Грановского, СМ. Соловьева, К. Д. Кавелина. Журнал публиковал переводы произведений Диккенса, Жорж Санд, Теккерея и других западноевропейских писателей. Практически все перечисленные отечественные писатели и литературные критики близко дружили с обоими издателями, часто бывали в их домах.
И хотя литературный мир бывал порой не менее жесток к женщинам, чем мир театральных подмостков, однако у писательских и издательских жен имелась возможность, которой не было у актрис — зарабатывать на жизнь своим умом, а не только молодостью и красотой. Доказательством тому служит история жены заведующего критическим отделом «Отечественных записок» В. С. Межевича, ее приводит в своих мемуарах Панаева: «Когда моя приятельница вышла замуж за Межевича, я предполагала с огорчением, что она непременно должна раскаяться в том, что связала свою судьбу с Межевичем, но вышло наоборот. Она страшно мучилась, что погубила его жизнь, и ему пришлось жить с такой болезненной женой. Моя приятельница через месяц после свадьбы захворала и в продолжение пяти лет не выходила из своей комнаты, испытывая страшные физические и нравственные страдания. Ее хорошенькое личико было неузнаваемо от болезни, да и весь ее организм разрушился; доктора уверяли ее, что она страшно золотушна, и петербургский климат вызвал болезнь наружу. (По свидетельству В. Белинского, жена Межевича заразилась сифилисом от мужа. — Е. П.)
У моей приятельницы была необыкновенная сила воли; в присутствии мужа она скрывала свои страдания, всегда была кротка и весела; только мне она доверяла, как нетерпеливо ждет смерти, чтобы освободить своего мужа. Она упрашивала его, чтобы он положил ее в больницу, но Межевич и слышать не хотел об этом. Он чувствовал, что пропадет без жены, потому что она не раз выпутывала его из критического положения. Его жена писала в Москву к своим знакомым, прося в долг денег, пополняла кассу, а сама день и ночь переводила романы и всякую всячину для книгопродавцев и уплачивала долг. Бывало, придешь к ней, она едва сдерживает стоны от боли в ногах, но работает и говорит в отчаянии: „Только бы мне уплатить последние деньги своего долга, пусть тогда приходит смерть, я ее радостно встречу“.
Зачастую Межевич засиживался в гостях и не являлся к 12 часам ночи домой, чтобы проредактировать и сдать в типографию номер газеты. Тогда его больная жена исполняла обязанности редактора… Она распоряжалась газетой и не сделала ни одного промаха. Я стала ее звать „редакторшей“. Тогда казалось смешным и диким, чтобы женщина могла носить такое название».
Панаева наблюдала со стороны за кипением литераторских страстей, прислушивалась к их разговорам и, вероятно, постепенно поняла, что «не боги горшки обжигают». Во всяком случае, когда несколько лет спустя Панаеву и Некрасову потребовались тексты для приложения к «Современнику», она без колебаний взялась за перо и написала свою первую повесть «Семейство Тальниковых».