Петербургские женщины XIX века
Шрифт:
Герой еще одной повести «Сестра милосердия» князь Леонид Вадбергский так отзывается о своем титуле: «…князем обозвали. Нешто это не брань? Терпеть не могу, когда меня титулуют. Если я имел несчастье им родиться, так это только горе для меня. Князь, у которого нет денег и который должен висеть на шее у старика отца потому только, что давать уроки — при княжеском титуле — это значит, вооружить против себя тех бедняков, которые имеют большее право на заработок, нежели я…»
Но одновременно Чарская не обольщалась, рисуя в своих романах идеальные образы «простых тружеников». Нет, она прекрасно знала, как велика накопленная русским народом злоба. В уже упоминавшемся романе «Солнце встанет!» есть такая сцена: тетка главной героини читает газету с новостями: «Аграрные беспорядки… — шептала она чуть слышно, не отрывая
Маленькая женщина с энергичными губами, вооруженными усиками, презрительно отшвырнула газету.
— Вот она, матушка, святая Русь! — произнесла она, брезгливо поджимая губы и морщась, словно от боли. — И „эти“ хотят добиться желаемого!.. Почему европейский крестьянин не сжег бы и не ограбил бы? Потому что он сыт. В своем маленьком уголке он сыт. У него есть кусок сыра и бутылка кислого бордо, у него есть и умная, рассудительная башка на плечах. Он знает, что уничтожением и бойней он не достигнет ничего. А этот бедный темный народ думает… Нет, прежде чем дать ему хлеба, надо вскормить его мозг, надо вскормить его душу принципами гуманности и уважения к себе самому и своему праву. Да, надо научить его суметь признавать это право не в силу громящего разбойничьего инстинкта, а в силу доблестного сознания того, что он — сила великая, сила необходимая для огромного мирового атома, который зовется Россия; что вместе с караваем хлеба ему необходимо принять в себя дозу европейской цивилизации, иначе он заглохнет и одеревенеет и будет слепо следовать за своими вожаками, которые поведут его ради собственного влечения и наживы на темные и грязные дела. Ах, как слаба еще Россия, как много еще надо ей, чтобы достигнуть общеевропейского роста, чтобы заглушить те стоны нищеты и нужды, которые то и дело слышатся во всех углах и закоулках!»
А сама героиня, та самая «золотая барышня», которая отдает все свое время и силы помощи рабочим, так говорит о причинах восстания: «Там просто проснулся голодный рабочий инстинкт, просто человек понял, что не заслуживает той собачьей доли, какою его наградила судьба и которую вы, господа капиталисты, бросаете им из милости с тех пор, как железное царство воцарилось над царством человеческого труда, этим царством сгорбленных спин, вытянутых с натуги, царством потухших от ядовитых кислот глаз и пр., и пр». В этом трогательном «и пр., и пр.» в прямой речи — вся Чарская. Она говорит, что думает, самозабвенно, не слыша себя, словно ребенок, которому недосуг обряжать свою мысль в грамматически правильные конструкции — те, кому нужно, и так поймут.
Чарская пыталась сотрудничать с новой властью.
В 1918 году она опубликовала статью: «О своевременности постановки мелодрамы», в которой пыталась убедить новое правительство, что «в дни разрухи, всеобщей сумятицы и братоубийственной бойни ~~~ запросы толпы» определяет тяготение «к тому, что ясно, просто и доступно сумеет всколыхнуть ее душу, сумеет вызвать слезы на за минуту до этого злобно сверкавшие глаза, сумеет заставить хохотать над поражением сатаны и радоваться торжеству добродетели». Поэтому она призвала известные театры обратиться к жанру мелодрамы, поставить «бессмертную „Даму с камелиями“, „Хижину дяди Тома“, „За монастырской стеной“, „Две сиротки“».
В 1919 году газеты сообщали, что «артистке Академического театра Лидии Чарской, авторше популярных детских рассказов, предложено Временным Комитетом написать пьесу для детских спектаклей в Михайловском театре. Г-жа Чарская предполагает инсценировать один из своих лучших рассказов».
Однако альянс оказался недолговечным. В 1922 году начались сокращения в труппе Александринского театра. К тому времени Чарская
«Я только что узнала по слухам о своем сокращении. Я этому не могу поверить. За что?
Если это потому только, что я была мало занята, то причины этому нижеследуют:
Благодаря хроническому, со дня сокращения, недоеданию и употреблению дешевой, нездоровой для туберкулезной пищи, я была дважды за эти полтора года больна…
Кто-то пустил слух, что я могу заработать литературой. Это — явный абсурд, так как сбыта нет. Издательства детские горят, денег у них нет, за прежние труды не получаю ни копейки. Да и, кроме того, что я могу писать теперь, при таком моральном состоянии, в котором нахожусь со дня первого сокращения, в вечной нужде, в холоде, без дров, в конуре вместо квартиры… с вечной тоскою по моем родном театре.
Мой муж больной туберкулезом, уже три месяца без службы благодаря ликвидации его учреждения, и если меня сократят, мне грозит — неминуемо — голодная смерть. Лидия Чарская (Иванова)».
В том же году она с горечью напишет: «Работаю 12,5 лет, а все в долгу с головою. Пишу же буквально день и ночь».
Ее сын Юрий Чурилов оказался на строительстве КВЖД, жил в Харбине и умер в 1937 году.
Лидия Чарская, так ничего и не узнавшая о судьбе «своего принценьки», также скончалась в 1937 году. По злой иронии судьбы, ее, демократку по убеждениям, сделали символом «пошлого мещанства», которое Чарской было отвратительно ничуть не меньше, чем ее критикам. Однако в этом нет ровным счетом ничего удивительного. Очень часто, думая о писателе, мы видим перед собой прежде всего воплощение наших идеалов или «антиидеалов», а не живого человека — в чем-то несовершенного, в чем-то слабого, в чем-то противоречивого. Институтское воспитание так и не позволило Чарской повзрослеть. Но именно оно позволило ей заговорить с детьми на их языке, найти путь к их сердцам. И именно оно навсегда отвратило от нее взрослых читателей. Одного нельзя отнять у Чарской: она всегда была искренна. И именно поэтому — уязвима.
Послесловие
В конце XIX — начале XX века даже «институтке» Чарской было понятно, что в России назрел кризис, жить по-старому больше нельзя.
В политической борьбе женщины нашли ответ на «женский вопрос» XIX века. Они завоевали права, получили возможность строить свою жизнь по собственному выбору. Конечно, не без трудностей и не без ошибок, но ведь трудности и ошибки были и раньше, а вот возможности их исправить не было. Но тут же перед ними встал новый вопрос: как женщины могут преобразовать общество, сделав его более справедливым и комфортным для себя и для мужчин? Искать ответ на него пришлось уже женщинам XX века.
Приложение
Ткани XIX века
Ажур — хлопковая, шелковая или шерстяная ткань со сквозным орнаментом. Название происходит от французского ajour (ajourer) — делать сквозным, пропускающим свет. С 1830-х годов процесс изготовления ажура был механизирован, после чего подешевели и вошли в моду ажурные чулки, шали, косынки и салфетки на мебель.
Альпага (альпака) — легкая ткань из шерсти лам альпака, с блестящей поверхностью. Вошла в моду в 1860-х годах, но была достаточно редкой и дорогой, поэтому журналы мод рекомендуют при желании заменять ее «высокого сорта люстрином, который на него похож» (см. люстрин).
Атлас — ткань с гладкой блестящей лицевой поверхностью. Применялся для мужских жилетов, галстуков. С 20-х годов XIX века и до начала Первой мировой войны из него шили женские платья. Название арабское, в переводе с арабского означает — гладкий.
Основными видами атласа, распространенными в XIX веке, были:
— люкзор (франц. lucsor, от назв. егип. города Луксора) — ткань, изготовленная из шелка с шерстью, чаще всего узорчатая;
— помпадур — темный атлас с золотым узором, применялся для придворных платьев;