Петкана
Шрифт:
Однако сию великую Свою угодницу, преподобную Параскеву, Господь пожелал оставить в пределах православного мира. И вот царь болгарский Иоанн Асен, до которого также дошли вести о ее великой славе, предложил латинянам просить у него чего угодно, лишь бы они уступили ему чудотворные мощи. С этой целью он отправил к ним лучших своих витязей и митрополита Марка.
Честная процессия вступила в Болгарию с юга. По мере приближения к столице она росла и росла, поскольку тысячи людей с зажженными свечами присоединялись к ней отовсюду. Они с благоговением следовали за ковчегом с мощами Преподобной, явственно ощущая
Когда процессия появилась в окрестностях Тырнова, навстречу ей вышел сам царь, а вместе с ним и его мать Елена, супруга Анна, вельможи, боляре и патриарх Василий со священством, а также бесчисленное множество народа. Государь и его приближенные с благоговением приложились к святым мощам. После чего они были положены в Соборной церкви.
С той поры у чудотворных мощей неизменно случались великие чудеса. Происходили многие исцеления людей, с верою притекающих, которые потом с благодарностью прославляли Господа, дивного во святых Своих.
Восемнадцать лет был я Патриархом Болгарским. И не было дня, чтобы я не молился коленопреклоненно возле киота со святыми мощами. Когда же дела вынуждали меня покидать столицу и совершать путешествия в другие грады и земли, мыслями я каждый вечер все равно пребывал пред ее святым киотом.
Мы, православные, знаем, что сердце всякого из нас есть его внутренний алтарь. Оно — то святое место, где происходит соединение со Христом. В моем сердце, жаждущем единения со Спасителем, всегда обитала она. Живая. И близкая.
Часто я оставался в церкви на всю ночь. Стоя на коленях и преклонив главу. Касаясь руками и челом святого киота. Иногда — очень редко, лишь когда она сама мне это дозволяла — я решался прикоснуться к руке Преподобной, лежавшей у нее на груди, поверх драгоценного пурпурного облачения.
Я молился преподобной Параскеве, прося вразумить меня: от нее ли исходит мысль о составлении мною ее Жития? Ведь эта мысль все чаще посещала меня в последнее время. Молил об этом как о великой милости. Для своего народа и для всех христиан. Дабы получить от нее поддержку и поучение о том, что должно мне учинить ради спасения моего христоподобного стада от азиатского зверья.
Она же молчала. Не удостаивала меня ответом. Многие месяцы. И годы. Вплоть до того дня, когда сербские христиане пострадали от безбожных турок на Косовом поле. В ту ночь, когда до нас уже дошла весть о мученической кончине благоверного и христолюбивого князя Лазаря, я вновь узрел ее на мгновение, как когда-то в юности. Но теперь уже — видел сквозь стоны и плач. В руке своей она держала развернутый свиток, на котором огненными буквами проступало ее имя.
Наконец-то! Так в сей скорбный час для христианских Балкан свершилась давняя и дерзновенная моя мечта. Я ясно видел: она удостоила меня этой милости, сострадая невинным жертвам христианским. Удостоила меня, грешного!
Сердце мое затрепетало. Весь дрожа, я пал на колени и воздел руки к небесам. «Мати Параскева! — воскликнул я со слезами, — слава милосердному Господу! Благодарю тебя за милость ко мне, недостойному!»
В ту же ночь я начал наносить на хартию свое убогое повествование. Но до рассвета не смог продвинуться дальше самых первых слов: «Родным местом преподобной Параскевы было село
Как я подбирал слова! Тщательнейшим образом взвешивал каждое, определяя его истинное значение и глубину смысла. И всякий раз думал о том, как оно отзовется в веках.
О, я знал, конечно же, что та, о ком живет в народе светлая память, никогда не будет забыта. И что о ней будут говорить так, как желает того живая Церковь, а не так, как рассказывают книги. Но мне дарована была великая милость. И я должен был со всем вниманием и смирением отнестись к этому.
Я писал так, словно произносил слова молитвы.
«Так ли именно это было? И такими ли точно словами или какими иными рассказала бы об этом и ты сама, случись тебе поведать людям историю своей жизни?» — спрашивал я каждый раз, прежде чем обмакнуть перо в чернильницу. И не выводил ни единой буквы, пока не получал в сердце ясный ответ. Как благословение. На каждое слово.
В подобных трудах провел я три года. Зато написал о ней все: от чудесного рождения ее — до такого же чудесного обретения ее святых мощей. И естественно, о переносе их в Тырново. Написал немного. Самыми простыми словами. Не так, как обычно пишут жития святых.
Потому что она сама так захотела. Она сама кротко свидетельствовала о себе. Кратко и без прикрас. Чтобы легче было запомнить. И проще переписывать потом.
Тот день, когда я передал свои убогие словеса переписчикам, чтобы они размножили их в стенах святых обителей, стал для меня часом радости и опустошения одновременно. Я осознавал, что окончил главный труд своей жизни. И в то же время ощущал в своей душе страх, который стремительно заполнял освободившееся в ней пространство. Ибо чувствовал, вернее, уже знал: должно произойти нечто страшное. Огонь и меч были все ближе.
«Дщери Иерусалимские, плачьте о себе и о детях ваших! Ибо приходят дни, в которые скажут: "блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие!" Тогда начнут говорить горам: "падите на нас!" и холмам: "покройте нас!"» — так говорил Господь на крестном пути Своем. Как будто о Тырнове говорил.
И действительно, вскоре настало время, когда азиатские варвары предали огню и мечу все болгарские земли. Подступили они и к нашему дивному граду, защищенному снаружи высокими горами и прочными стенами, а изнутри — святыми мощами, что подобны были непобедимому воину. Но, должно быть, Господь сказал ей, как некогда Моисею: «Не молись за людей сих!» Ибо турки вступили в город. И в нечистые руки их попало все, что мы думали уберечь от них. Мы надеялись, что сии святыни никогда им не достанутся. Но Господь судил иначе.
Пока азиаты с остервенением штурмовали крепостные стены, я постоянно был вместе с моей паствой. Посещал жилища и обходил укрепления. Как отец разделяя скорбь своих чад. Но когда зверье прорвалось в город и хлынуло на стогны его, как поганая саранча, я поспешил в Соборную церковь, к мощам Преподобной. Чтобы успеть помолиться перед ее киотом. Быть может, в последний раз.
Церковь была пуста. Я пал на колени, обливаясь слезами. И начал молиться.
Я воздевал руки к небесам. Куда уходили сейчас наши мольбы о пощаде и предсмертные стоны? К Единственному Утешителю, Который мог смягчить нашу боль и уменьшить наши страдания.