Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
Шрифт:
– Ничего не обещаю, – сказал он наконец. – Но подумаю. Я постараюсь…
И снова мы изнурительно молчали, и мне не верилось, что когда-то – незапамятно давно – мы долгие годы жили в одной комнате, я заползал к Севке в кровать, а он мне рассказывал страшные сказки, он оставлял мне пол-яблока, а я бегал с записками к его однокласснице, я очень гордился таким старшим братом. Сентиментальные слюни, глупости. Это было не с нами, это случилось в чьей-то чужой жизни.
– Меня интересует твое отношение к этой истории, – вдруг сказал Севка.
Я молчал – что я мог ему
– Нет, Алеша, ты уж будь другом, не молчи, а ответь мне на вопрос. – Он встал со стула, подошел и положил мне руку на плечо, и мне было неприятно его прикосновение, но я не решался отодвинуть его. – Я спрашиваю тебя не из праздного резонерства…
– А из чего же еще? – угрюмо отбрехнулся я. – Я – ответчик за брата своего.
– Я хочу, Леша, лучше понять людей – вообще. И тебя хочу лучше понять – в частности…
– Чего же тебе непонятно?
– А непонятно мне многое. Как получается, что молодой писатель, человек принципов и твердых убеждений, взявший себе задачу разоблачить преступность нашего общества, с риском для всей своей жизни, для благосостояния и общественного положения всей своей семьи раскапывает историю убиения Михоэлса…
– Что-что? – поперхнулся я, и сердце остановилось.
– Да-да – историю убиения Михоэлса, я не оговорился. И вдруг этот же человек бежит с наскипидаренной жопой ко мне, чтобы с помощью того же преступного беззакония отвести угрозу справедливого уголовного наказания от своего взяточника-брата. Как прикажешь мне это выстроить в сознании? Как мне это глубже освоить и понять?
Я оглушенно молчал. Севка знает о моих делах. Значит, я уже давно под колпаком. Кто-то настучал. Где-то я засветился. Все это больше не секрет.
У меня стал дергаться глаз. Я зажимал его ладонью, но он испуганно трепетал, прыгал, будто хотел изо всех сил вырваться из надоевшей ему моей башки.
И про мое поведение Севка сказал все правильно. Не проходит, видимо, даром, когда человек столько десятилетий носит маску осла.
– Мы все вместе разрушили мораль, – сказал я. – Растоптали понятия о приличиях. Больше нет нравственности. Нет морали. Но немного любви еще осталось в этом мире. Я люблю Антона. Я его любил. И хотел ему помочь.
– Все правильно, – как резиновый, подскочил Севка и быстро, допросно спросил: – А отца своего ты не любил?
– При чем здесь – любил отца, не любил? – махнул я рукой.
– При том, что ты своими изысканиями хочешь закопать в могилу еще живого папаньку. Тебе не приходило это в голову?
Я молча, тупо смотрел на него, и все мое нутро сводило от тоски и боли, которая, как судорога, охватывает в море неосторожного пловца.
– Поясни мне свою мысль, – попросил Севка. – Чтобы избавить своего брата от позора и преследования, ты готов, вместе со мной, совершить преступление. Ты понимаешь, что это – преступление? И одновременно хочешь выкопать на всеобщее обозрение, на чужой, злорадный погляд давно забытое преступление твоего папаньки? Как это следует понимать?
– Наш отец совершил преступление, имеющее общечеловеческое значение, – за ним потоком хлынули бедствия целого народа, – вяло проронил
– Фи! Алеша! Что это за позиция для нравственного человека? Или должно быть по-нашему – все шито-крыто, или по-вашему – все пусть судит гласный суд! Разве не так?
– Так, – устало кивнул я.
– Но так не бывает и так не будет! – отрубил Севка.
– Почему?
– Потому что я понимаю не хуже тебя, что происходит вокруг. Поверь мне – ты не один уродился у нас такой умный. И хорошо, что ты пришел, потому что я все равно собирался с тобой поговорить. И предупредить тебя.
– О чем?
– Чтобы ты унялся. То, чем ты занялся, – блажь, благоглупость. Ты хочешь заглянуть мамке-родине под подол и рассказать всем, что ты там увидел. Тебе этого сделать не дадут, а растянут на колене и будут долго, с оттяжкой, очень больно стегать!
– А другие не знают, что там – под подолом?
– Кто-то знает, другие догадываются. Но все молчат. Они понимают бессмысленность твоей суетни. Пойми на примере с Антоном, что мы здесь сами уже никогда не разберемся – что хорошо, а что – плохо! Мы единственная в истории страна, призвавшая добровольно на княжение иностранцев – варягов, поскольку сами не могли разобраться со своими делами. И теперь – через тысячу лет – мы не в силах этого сделать, мы все повязаны корыстью, родством, соучастием. Надо тихо сидеть и ждать новых варягов!
– Новые варяги и воздадут всем по заслугам? – поинтересовался я.
– Может быть. Не знаю. Но нам лезть не следует. Поверь мне, Алеша, не суйся ты в эту историю, – сказал Севка, и лицо у него было уже не залихватски-веселое, а серое, напуганное, огорченное.
Все кругом – запыленное, заброшенное. Я встал, подошел к раковине и хотел завернуть кран, из которого с надоедливым острым шипением и клекотом била горячая вода. Севка перехватил меня за руку, покачал головой и одними губами прошептал:
– Не надо! Хуже прослушивается, – и показал пальцем на ухо, а потом куда-то на потолок.
– Ты не из-за меня и не из-за отца сейчас ломаешься, – сказал я ему устало. – Ты за себя, за свое место боишься…
– Эх, Леха, дуралей – ничего-то ты не понимаешь. Я сейчас и за себя, и за тебя, и за отца ломаюсь. Я не хочу, чтобы повторилась история с праведным Ноем и его сыновьями. Я не хочу, чтобы ты демонстрировал, как Хам, наготу своего выпившего отца, я не хочу, чтобы ты был проклят, а мы с Антоном благословлены. Поверь, Алеша, я ведь тебя люблю – ты мой младший брат…
– И, как старший брат, выполняешь поручение своей конторы? Это они велели тебе пугануть меня?
Севка грустно усмехнулся:
– Они просили меня поговорить с тобой. Если мне не удастся тебя убедить, пугать они станут сами…
И вдруг я с ужасом увидел, что из его глаз текут слезы, а сам он сжался над столом и лицо его слепо. Я бросился к нему:
– Севка, ты что, с ума сошел? Перестань сейчас же! Ты что?..
Он долго ничего не отвечал, потом глухо уронил:
– К сожалению, Бог не до конца хранит простодушных. Тебе с рук это не сойдет…