Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
Шрифт:
Евреи – преступники.
Евреи-врачи – особо опасные, ибо устроили заговор против всего народа.
Венец вины: евреи-врачи-академики задумали убить Иосифа Виссарионовича Сталина.
А это, понятное дело, в случае их злодейской удачи – гибель всей страны. А вскоре, если говорить откровенно, – конец всего человечества.
Кружились, выстраивались в голове мысли, четкие, понятные, округлые, как костяшки на счетах, и взбесившийся декабрьский ветер за окном
Потом пришла Римма, села как-то сбоку, понурившись, сложив руки на коленях, и из-за красноватого сумрака, плясавшего пятнами на ее лице, она не казалась мне в этот момент нежной еврейской цацей, а похожа была на простоволосую усталую русскую бабу.
– Ложись, – сказал я и подвинулся на кровати, а она смотрела на меня искоса, и в глазу ее, налитом темнотой, прыгали алые блики от уличного зарева. Непонятно было: косится она на мои сапоги, или прислушивается к яростному пыхтению дегенерата за стеной, или хочет сказать что-то важное.
Я взял ее за руку и потянул к себе, а она оттолкнула меня и быстро сказала:
– Я беременна!..
Это был выкрик отчаяния, вопль гибели, признания в окончательном несмываемом позоре. А для меня – радость, нежданная сладостная награда за только что найденную великую идею. Теперь-то уж, с младенчиком, – куда она от меня денется?
И с радостью, искренней нежностью, с огромным желанием – привлек ее к себе, крепко, сильно и шепнул ласково:
– Спасибо тебе! Прекрасно! Я так рад…
А она отпихивалась от меня ладошками, будто оглохшая, вся напряженная, развернутая к стене, словно ее волновало мучительное сопение и жуткие рыдальческие вскрики кретина за стеной гораздо больше, чем мои слова. И бормотала судорожно:
– Ничего не прекрасно… Ничего не будет… Я сделаю аборт…
Я обнимал ее, сильно и нежно, любимую мою, девушку с начинкой, невестушку с пузцом, ты, Майка, уже жила там – махонькая, с хренову душу, крошечная, но ты уже жила, и я смеялся от счастья, и целовал твою муттер, и приговаривал:
– Какой аборт? У нас аборты, слава богу, запрещены… У нас аборт – грех, грех великий перед Богом, а главное – перед товарищем Сталиным!..
– Все равно!.. Сделаю!.. У нас есть знакомые… Я не хочу ребенка… – И в яростной ее скороговорке была ненависть к тебе, Майка, еще не родившейся, ни в чем не повинной, ненависть, перенесенная с меня на тебя.
А я похохатывал, и притягивал к себе все крепче, и раздевал уже, объясняя неторопливо:
– Нельзя аборт делать. Это уголовное преступление. Предусмотренное статьей сто сорок «б» Уголовного кодекса. Статья так и называется – «букашка»… Это каждая совгражданочка знает, срок наказания – до трех лет лагерей.
–
– А ты об отце подумала? – ласково увещевал я. – Сильно он возрадуется, узнав, что ты пошла на каторгу! А мать что здесь будет делать? Не-ет, ты об этом думать забудь.
Радостно, ярко, как огненный сполох в ночи, закричал в соседней комнате кретин и чем-то там загремел, заскрипел, застучал.
А я трясущимися руками стягивал с Риммы белье и жадно гладил ее молочно-белые плечи, дыбком торчащие холмики грудей, целовал, теряя сознание от наслаждения, шелковую складочку под животом и черный треугольник ее лона – сладостный парусок, темный кливер, туго надуваемый жарким ветром моей похоти.
И снова завыл, засопел, заскрипел кретин, и я чувствовал, как это животное испускает мощный ток половой свирепости, и почему-то это мне было не противно, будто он заряжал меня своей бессмысленной темной силой, и я уже натянул на себя Римму, и раскаленное блаженство стало поднимать меня волной, и тут раздался пронзительный крик Дуськи Шмаковой:
– Господи!.. Господи – чё деется-то?! Сережка мать свою трахает!.. – И снова отчетливо, ясно, потрясенно: – Шмаков, да ты глянь! Придурок Аниску гребет!!!
Торжествующий рев кретина, вопли Дуськи, вялое бормотание ее мужа: «Уходи, уходи, нас не касается…», смертельно-перепуганное молчание Фиры, вырывающаяся из-под меня Римма, рыдающая, захлебывающаяся криком:
– Ты… ты… ты!.. Это ты… вы… вы… всех людей… Так же… Мамочка родненькая… погибли мы… погибли мы все…
Не дал я ей вырваться – никогда не была она мне вожделенней и слаще, чем в ту кошмарную минуту, под страстный горловой рев безумного урода, в сочащемся сквозь сизое окно багровом свете далекого пожарища, в ощущении моей небывалой силы.
Римма горько плакала, стонала и судорожно шептала:
– Скоро… скоро… погибнем мы все…
А я ласкал ее и говорил уверенно:
– Будущее принадлежит позжеродившимся.
Слова змея-искусителя.
Но она металась по мокрой подушке, рвалась и твердила:
– Здесь нет будущего… Здесь жизнь пошла вспять…
И мне было ее немного жалко, как серебристого ночного мотылька, который родился в сумерках, и всего срока ему отпущено до зари, и оттого он уверен, что жизнь – это тьма, это ночь, и предчувствует, что для него эта ночь – вечность.
Страшно ревел, ликовал, счастливо взвизгивал и сопел кретин. Всю ночь.
Проклятый безумец!
Все проходит. И та ночь прошла. И бездна лет утекла. До сего дня, когда проснулась во мне ядовитая фасолька по имени Тумор. И предстоит встреча с Мангустом. А я уже побрился. Трещит, разрывается телефон. Марина шипит из коридора:
– Тебя Майка спрашивает…
Все, надо собираться, надо ехать. Язык пересох, опух, зашершавился. Выпить необходимо. Скорее.