Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
Шрифт:
– Павлик, родной, почему ты один? А где Мариночка?
Мы дружим нашими сумасшедшими домами.
Мне захотелось сказать ей пару теплых, но вдруг почувствовал, что корень языка тонет в подступившей рвоте. Вздохнул судорожно, икнул, сказал ей сурово: «Я не Павлик, я – кит-блювал» – отпихнул ее и рванулся в сортир, и, опережая меня, прямо с дверей ударила в голубой унитаз плотная струя блевотины, и долго еще я, как потухший Везувий, бурлил лавой непрогоревшей выпивки и непереваренной закуски над бирюзовыми водами озера Титикака.
Потом рыготина иссякла, унеся из меня
Не веря себе, я стоял в сортире, прислушиваясь к своему ливеру, боясь поверить, что Верхний Командир снова дал увольнительную. Ощущение простора в груди, нестесненности вздоха было так прекрасно, что я не хотел шевелиться, мысль покинуть сортир была мне отвратительна, я решил здесь поселиться навсегда.
А что? Чем плохо? Замечательный сортир, зеркало жизни маленьких советских парвенюшек: цветной кафель, идиллически голубая ваза пипикаки, на полочке – том Достоевского и аптечная бандеролька «Сенейды». Пароль всех наших хомо новус – в сортире «Бесы» и патентованный индийский дристос. Безобразие какое! В стране продуктов не хватает, а они без слабительного просраться не могут!
Хлопнул в гневе дверью, покинул с возмущением сортир, поскольку догадался, что примирить меня с этим уродливым несовершенным миром может сейчас только крепкая выпивка.
А в коридоре меня дожидалась Кувалда с взволнованным лицом, на котором виднелись следы былой красоты. Я ее трахал лет двадцать назад, и тогда на ее лице были заметны следы недавней былой красоты. Она, наверное, прямо родилась со следами былой красоты. Теперь у нее вместо былой красоты климакс: шум ее приливов гудел у меня в ушах, океанская волна гормонов несла похотливое тело Кувалды мне навстречу.
– Подруга! – заорал я. – В задницу! Ни слова! Летом поговорим! Срочно надо выпить!.. – И умчался, обескуражив верную подругу моего лучшего друга, бывшую свою любимую девушку со следами былой красоты. Не сердись, Кувалда, я себя так плохо чувствую и времени у меня осталось так мало, что его просто не может хватить на разговоры со всеми бывшими любимыми девушками, незабываемыми спутницами.
Она слабо вякнула вслед:
– Там американские корреспонденты пришли, я тебя хотела представить…
На столе было полно прекрасной трофейной выпивки. Актиния – мастер вынимать из этих отвратительных зарубежных скаред подарки. Виски, джин, кампари, тоник, баночное пиво – тут было над чем потрудиться, и я, не теряя ни секунды, сразу же, как кашалот, заглотал два больших стакана джина со швепсом.
И вместе с дыханием открылся слух; до этого они суетились передо мной, махали лапками и ножками сучили, будто в немом кино. А сейчас пришел звук. Отец Александр рассказывал озабоченно, что знакомый ему иерей изучил карате и перед Масленицей изувечил нескольких комсомольцев-атеистов, которые пришли в храм хулиганить в пьяном виде. А теперь попа-каратиста извергают из сана как священника-убийцу…
Постукивающий диссидент поведывал девулькам-шлюхам
Всенародно любимый шпион, глубоко законспирированный нелегал рассказывал артисту в парике-папахе, как ему удалось сорвать провокацию империализма, опубликовав на Западе искаженные мемуары Светланы Аллилуевой. А артист не слушал, ерзал от нетерпения, томился сокровенным вопросом бытия, расспрашивал осторожно – как бы через шпиона подсосаться к таможне, перевезти надо кое-чего из вещичек.
Хлыщеватый директор гастронома прислушался краем уха к ним, махнул рукой:
– Подумаешь, проблема! Говна-пирога! Позвони завтра, я тебе дам концы…
Актиния поил американцев самогонкой, убеждал-расхваливал, доказывал, что «домашний сахарный виски» и есть любимейшая выпивка нашего народа. Те слизывали сивуху с края стакана, чокались, цокали языками.
Я забалдел маленько, очень приятно, не заметил, как Актиния подкатился ко мне с наемниками продажной желтой прессы.
– …вы известный политический писатель, профессор права…
Гадина Актиния, и тут покоя нет. Пропадите вы все пропадом. У старшего американца в лице была величавая степенность грамотного осла. Он все время тщательно протирал стекла очков, а я ждал, когда он пронзительно заревет «и-а-а! и-а-а!» с техасским акцентом. А у второго вообще никакого лица не было: так, набросок, торопливый подмалевок личности.
– Вы бы не могли сказать, что думают в России об Америке? – спросил старший ишак.
Я нахмурился, задумался глубоко, вопрос-то непростой, ответственный, хлобыстнул еще стаканяру закордонной выпивки, медленно изрек:
– Проблема имеет предысторию… Дело в том, что однажды Америка России подарила пароход…
Оба тесно посунулись ко мне, младший – с недостоверной головой, будто восстановленной антропологами по ископаемым остаткам черепа – выхватил из кармана блокнотик, вечное перо:
– Сорри… Очен интересно… Разрешите, я буду писать?
– Обязательно… Потом перечитаете, и все станет ясно… Итак – пароход. Но у этого парохода были огромные колеса, да-да, совершенно огромные колеса… И при всем том – что возмутительно! – ужасно тихий ход… Значит, суммируем: огромные колеса и ужасно тихий ход.
– Вы говорите о поставках по ленд-лизу? – уточнил очкастый ишак.
– В какой-то мере, хотя эта история началась задолго до войны, в которой мы вынесли основные тяготы борьбы с фашизмом. Сейчас уже многие американцы, оболваненные пропагандой, забыли об этом пароходе, а у нас помнят, у нас никто не забыт, ничто не забыто. Церемонии дарения был даже посвящен фильм, кажется, он назывался «Волга-Волга»…
Актиния, открыв рот, оцепенело слушал мои откровения, его острый профиль обделавшегося Мефистофеля от растерянности сразу округлился и поглупел. Он ничего не понимал, да и неудивительно: он же не видел Истопника из третьей экплуатационной котельной ада, он не породнялся с Мангустом, и это не он выблевал сейчас в сортире серозную фасолину со стальными створками по имени Тумор.