Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая

Яцук Иван

– Ну и что вы надумали?– нетерпеливо спросил Кикин.

_Первый выбор, что предоставил мне родший мя – то идти в монастырь. Но постригаться в монахи с мыслью, что клобук-де не гвоздем к голове прибит, и его можно легко скинуть – значит, дать богу лживую клятву, то бишь загубить собственную душу, жить постоянно с чувством греха в сердце. Сие не по мне.

–Мне кажется, Фрося занимает в твоих рассуждениях далеко не последнее место – насмешливо сказал Александр,– Надеть клобук – значит, отказаться от нее.

– Да, ты прав,– несколько смущенно подтвердил Алексей. – Я много размышлял

о том. Как я могу ее бросить? Я вырвал Фросю из ее обычного укладу, она уж не может возвратиться к прежней жизни после всего, что случилось.– Алексей наклонился ближе к собеседнику, понизил голос, словно боялся, что его услышит Фрося.– Ты знаешь, какое это чистое сердце? Дитя. Она вся живет мной, и такой душевный человек, какого я сроду не видывал. Воробышка не обидит, кошку чужую накормит, пустого слова ни о ком не скажет. Нет, я за нее буду биться, как за самого себя. Даже больше.

–Похвально, похвально, ну а далее что?– с прежней улыбкой спросил Кикин.

–Ну а далее ты сам знаешь что,– неохотно ответил Алексей, слегка недовольный тем, что его прервали на самом интересном для него месте.–Родший мя требует ехать к нему зарабатывать наследство; думает, что сие есть самая высшая цель и ценность жизни. Но для того сей тиран должон затолкать меня снова во чрево матери, чтобы я выскочил оттуда новым, нужным ему человеком. К счастью, сего даже он не в силах сотворить. Остается только убежать от столь высокой чести быть наследником восточного деспота, который мнит себя европейским политиком, что я и намерен делать.–Алексей замолчал, выпил очередной стакан вина и зачерпнул несколько ложек щей.

– Ты договорился насчет меня?– спросил он, не поднимая глаз, уверенный в том, что Кикин его слушает

– Я- то договорился,– со вздохом ответил Кикин, – а вот у вас я по-прежнему не вижу решительности.

–А ты думаешь, легко принимать такие решения?– сумрачно спросил Алексей и окончательно отложил в сторону ложку.– Я уж две недели, как нормально не ем и не сплю. Ближние мои охают да ахают: совсем с лица сошел наш царевич.

Кикин мельком окинул взглядом Алексея.

–Да, видно, что осунулись,– согласился он, приблизил к царевичу лицо и перешел на шепот:

–Но вы поймите. Алексей Петрович,– страстно заговорил Кикин, наклонившись к царевичу,– надо же когда – нибудь начинать? Надо остановить преступное самоуправство, иначе Россия захлебнется в собственной крови и отсталости. Отсталость ведь не в том, что мы в другой одеже ходим, отсталость в том, как мы смотрим на мир, как мы общаемся между собой, что ставим во главу угла, чего добиваемся. Кругом одни « нельзя», неподвижность плодится и страх. Черту дозволенности, о коей толком никто не знает, переступить не моги. Он хочет рая для себя и кучки приспешников, хочет тешить свое самолюбие громкими победами, а все тело России остается косным, грязным, диким, темным. Так далее нельзя. Не орлиному горлу рябину вкушать. Я бы на вашем месте махнул на Дон, поднял бы казаков, погулял бы по волжским губерниям. Вот тогда и с царем-батюшкой можно говорить на равных.

–Да что вы ко мне все пристали?!– взорвался Алексей.– Невозможно жить. Каждый божий день стучат в дверь какие- то богомольцы, пилигримы, блаженные,

убогие, калики, страстотерпцы, фанатики, раскольники, правдоискатели, богоборцы – и все ищут у меня защиты, все взывают к отмщению, все ждут от меня чего–то невозможного, дивного, каких-то невероятных чудес. Ты тоже ждешь от меня борьбы. – Да поймите же вы все, наконец, – Алексей неистово постучал кулаком по столу,– не бунтарь я, не бунтарь! Не Степка Разин, не Кондрат Булавин. Я всего лишь защищаю себя, свою приватную жизнь. А все те ходоки только вредят мне.

Я бегу, в том числе и от них. Царские шиши каждый день докладывают батюшке о толпах у моих ворот, и у него создается мнение, что я какой-то заговорщик, что я объединяю всех его супротивников. А я не хочу никакой борьбы, я хочу нормально жить. Чтобы бороться и победить родшего мя, надобно быть еще свирепее, чем он, еще более жестоким, еще более ненасытным, еще более деятельным. Всего того у меня нету.

Взвалит Господь когда-нибудь на меня царское бремя – понесу, как смогу, а пока остается ждать. Мне видится, он сам себя загонит в гроб ранее определенного ему времени. Укатают сивку крутые горки. Ты говоришь о какой – то определенности – да у меня иногда просыпается к нему такая жалость, что я готов стать перед ним на колени и просить прощения, что я не такой, как он хочет.

Он работает, как вол, а везде одни казнокрады, мздоимцы, подхалимы, льстецы и дармоеды. У него большая часть сил уходит на то, чтобы продраться сквозь них к настоящему делу. У меня иногда возникает мысль, что он строит ради того, чтобы строить, а зачем, кому, он и сам толком не знает, он бежит от себя в это строительство.

–Вот-вот,– перебил Кикин, – не знает, потому что сам все решает единолично. Попробуй ему что-то возразить? « Я,– кричит,– создам новую породу людей». А старую куда? Сжить со свету? Он к тому и ведет. Богу себя уподобляет. Когда такой человек наряжается богом, хочется перед господом извиниться.

Народ, видите ли, ему не нравится. Нет, наш народ – один из самых стойких, один из самых способных к изменениям, к переменам. Скифов, сарматов, готов, половцев, печенегов давно уж нет, а наш народ выстоял, все выдюжил. Многие государства канули в Лету, а древняя Русь как стояла, так и стоит, лишь переродилась, возродилась из огня и пепла. Многим народам такое под силу?– нет, далеко не многим.

Такой народ надобно токмо умело вести. А наш на роль Моисея не годится. Не умом, а силой хочет взять. Не получится. Ежели корабль можно построить за месяцы, флот за годы, то сколько же нужно времени, чтоб также вольно чувствовать и мыслить себя европейцем? А ему сейчас все вынь да положь.

– Вот и я ему о том же толкую,– подхватил Алексей.– А он стоит на своем. Его правило одно: палка нема, да дает ума. Нет того скорее, чем кулаком по шее.

Недавно на ассамблее заявил: « народ наш, как дети, которые за азбуку не примутся, пока приневолены к тому не будут, и которым сперва досадно покажется, а как выучатся, то благодарят, что ясно из нынешних дел: не все ли подневольно сделано? И уже благодарение слышится за многое. Не приняв горького, не видать и сладкого. Добра не хотят, потому что добра не знают».