Петр Аркадьевич Столыпин. Воспоминания о моем отце. 1884—1911

Бок Мария Петровна

– Какая ты счастливая, что не обязана читать, кроме книг, газеты, а я вот, по долгу службы, должен с утра набивать себе голову этой дребеденью.

Как дядя и тетя хорошо ни знали Рим и его сокровища, им обоим доставляло огромное наслаждение снова и снова пойти полюбоваться на какую-нибудь любимую картину, статую или здание, и они с любовью украшали свой дом произведениями искусства.

Во время моего почти двухмесячного пребывания в Риме дядя Сережа просил для себя, тети и меня аудиенции у папы.

Быть принятой папой римским в частной аудиенции, конечно, очень меня

прельщало, и я с восторгом в назначенное утро оделась во все черное с черным кружевом на голове, как этого требовал в то время этикет при представлении папе и что означало траур по утраченной папой светской власти.

Пройдены ворота со швейцарской гвардией в ее удивительных, красных с желтым средневековых костюмах, пройдено много зал с бесшумно снующими по ним духовными лицами, короткое ожидание в приемной, где нас встречает папский Camerieri di Сара е di Spado, [26] и нас просят в кабинет его святейшества.

26

Придворный папский чин.

Из глубины огромной комнаты идет нам навстречу приветливо улыбающийся Пий X. Я старательно делаю глубокий придворный реверанс и целую благословляющую меня руку, украшенную папским перстнем. Потом папа садится к своему письменному столу, поворачивая кресло лицом к нам, и приглашает нас сесть около себя. Начинается разговор, в котором я не могу принимать участия, несмотря на то что папа обращается несколько раз лично ко мне, так как говорит он лишь по-итальянски, не в пример своему предшественнику Льву XIII, свободно изъяснявшемуся на нескольких языках.

Мой запас итальянских слов очень мал, и, хотя я понимаю сказанную в мою сторону с доброй улыбкой фразу: «Come sta il suo padre e la sua sorella?», [27] ответить я могу лишь благодарным взглядом и немым поклоном, предоставляя дяде Сереже рассказать все могущее интересовать папу о моем отце и Наташе.

Конец беседы указывается, как у коронованных светских властителей, вставанием самого папы, снова дающим нам поцеловать свою руку.

Уходя, опять же, как у коронованных, не полагается поворачиваться спиной, а надо пятиться к двери спиной, смотря все время на папу.

27

Как поживают ваш отец и ваша сестра? (ит.)

Я старалась глядеть и на Пия X, и на все его окружающее во все глаза, забыла этикет и преспокойно отвернулась от папы, простившись с ним. Тетя Анна испуганно повернула меня за плечи, да так энергично, что я, все еще не соображая, что от меня требуется, быстро повернулась вокруг себя самой, как волчок, и лишь тогда, поняв свою оплошность, страшно покраснев, кинулась к двери.

Последнее, что я увидала, взглянув еще раз на Пия X, это весело смеющееся лицо, когда он, покачивая головой, смотрел мне вслед.

Сазоновы, как члены дипломатического корпуса, аккредитованного

при Святейшем престоле, при дворе короля не бывали, так как в то время оба этих двора считались во вражде друг с другом. В еще более отдаленные времена между так называемыми белым и черным обществами была пропасть и представители их друг с другом не бывали знакомы и никогда в нейтральные дома одновременно не приглашались. В 1906 году эта разница сгладилась, но оставались выражения: «Сегодня я была на „черном“ чае». В отличие от чая «белого».

Очень интересны бывали у Сазоновых приемы католических прелатов, людей большею частью в высшей степени культурных и всесторонне образованных. Приемы же кардиналов происходили по определенному традиционному этикету.

Встречали кардиналов два лакея у самой дверцы кареты с высокими, особого типа свечами с гербами и красными бантами (цвета кардинальской мантии) и провожали их до верха лестницы, где их на первой сверху ступеньке встречал хозяин (посол или посланник), а хозяйка у входа в помещение посольства или миссии.

Глава 14

Все время моего пребывания в Риме я получала много писем из дому и с грустью узнала из них, что Наташа больна воспалением легких. Ее начали катать в кресле-кушетке по залам Зимнего дворца, где была очень неровная температура, и она, избалованная долгим лежанием в одной и той же комнате, простудилась. Перенести такую тяжелую болезнь изнуренному организму бедной Наташи было очень трудно, и одно время совсем почти пропала надежда на ее выздоровление, но, по воле Божьей, и тут она выжила и сама писала мне в кровати короткие записки, зовя меня скорей домой.

К Рождеству я вернулась. Одной мне не позволили ехать так далеко и послали мадемуазель Сандо встретить меня в Мюнхене, до которого меня провожала католическая монахиня.

Помню, как эта монахиня с неизменной, какой-то далекой и рассеянной улыбкой смотрела на меня, слушая мои рассказы и односложно отвечая на мои вопросы. Она была немкой, так что мне было бы легко с ней говорить, но она не имела ни малейшего желания вступать со мной в разговоры и сидела всю дорогу так неподвижно и прямо, что даже не смяла своего белого накрахмаленного головного убора, который не снимала и на ночь. Когда я, просыпаясь ночью, открывала глаза, я видала ее все такой же свежей, спокойной, сидящей, не опираясь о спинку дивана, и перебирающей четки.

Пасмурным и неприветливым показался мне Петербург после залитого солнцем Рима. И люди все представлялись мне хмурыми и недовольными: то нервно-веселыми, то какими-то пришибленными.

Дивные цветы, которыми наполняли дворцовые садовники наши гостиные, совсем меня не радовали и казались чахлыми и бледными после полных жизненными соками цветов, горами лежащими на Campo di flori и на лестнице Trinita dei Monti. А бедная моя, такая измученная, худая-худая Наташа…

Стыдно было за свою жизнерадостность, за дивные дни, прожитые в тепле и солнце, глядя на нее и думая, что она все это время вот так и пролежала то в кровати, то на кресле, страдая и от ран, и от ужасно мучительных пролежней, образовавшихся от долгого лежания.