Петр и Софья
Шрифт:
А как в широкий мир проникают вести из-за стен кремлёвских, тоже не трудно угадать.
Вот из нижних, Портомойных ворот [6] Кремля выкатились большие, тяжёлые пошевни [7] , окружённые гурьбой прачек, молодых бабёнок.
Важно шествует за ними старая, толстая боярыня-надзирательница. Это везут царское бельё полоскать на реку.
У воды, где много других, посадских баб полощет свой цветной и белый скарб, — сани остановились. Снимают сукно, под которым стоит большой простой сундук, срывают с замка печать, которой он был припечатан. Начинают добывать из середины груды белья и лёгких платьев царя, царицы, всей семьи
6
Портомойные ворота — нижние ворота Кремля, через которые вывозилось царское бельё для стирки на реке Яузе. Использовались и для прочих хозяйственных нужд.
7
Сани-розвальни, широкие, обшитые лубком.
Ей только и заботы: все бы в целости вернулось в сундук царский; не ушло бы что под воду из рук неловкой мастерицы-прачки.
А то конюхи выведут коней поить к реке или уйдёт с очередного дежурства толпа дворовых людей царских, да по пути в свои слободы отдельные — забредёт иной к знакомым и родным на посадах.
И никто не знает в Кремле, о чём толкует с посадскими по душам, иной челядинец дворцовый.
А на Москве и наезжего люду много всегда найдётся, даже и зарубежных, не только из своих, дальних городов.
Иностранные послы и купцы пишут за грань московскую, близким людям и государям своим обо всём, что творится за крепкими, хотя и начинающими ветшать, стенами Кремля, за его башнями и воротами тройными, тяжёлыми, за опускными решётками железными…
По обителям местным и дальним летописцы-иноки в свои тетради заносят летучие вести все, правдивые и ложные.
А по кружалам [8] да площадям простой люд на лету ловит каждую весточку, от себя прибавит немало да и пустит гулять по свету кремлёвскую тайну глубокую, ставшую общим достоянием людской молвы…
8
Местам сходок; гульбищам.
Самые осторожные, недоверчивые люди, прислушавшись к разноречивым толкам, видят их нелепость и несоответствие между собою; но всё-таки, покачивая головою, говорят:
— Нет дыму без огня… Вон, как помирал царь Михайло, все загодя знали: государить царю Алексею опосля него… И бояре смирно сидели, и стрельцы в царские дела не мешалися, знали службишку свою немудрёную да торговый обиход… А ныне — вона, ждали, што молодший, Петра-царевич, отца любимчик, здоровенький, и в цари попадёт, хошь бы не один, а с братом… Да на мест тово… Воинством ратным, стрельцами да пешими стали бояре друг дружку пужать… Не бывать добру… Не миновать худа… Царь-то новый, Федор Алексеевич, юный и хворый… Вестимо, не сам загосударит, а ближние его: Милославские да Хитрово… А их мы ведаем, повадки ихние знаем… Ох, што-то будет?..
Так гадали и думали самые осторожные, не легкомысленные люди. И эти предчувствия скоро сбылись.
Но сначала гладко на вид, все по-старому шло. Вертелись старые колёса налаженной государственной машины, все делалось по-бывалому, как по-писаному.
Федор занемог в самый день смерти отца, поправлялся очень медленно и не скоро получил возможность лично участвовать в управлении царством. Да и поправясь, принялся за дело неуверенно, осторожно.
От природы он был нерешителен, хотя и упрям порою. А печальная ночь кончины отца наложила тяжёлую печать на юношу-государя.
— Што с тобой, государь-братец, аль от недуга стал такой ты, Федюшка? — спрашивала его порой Софья, с которой царь стал ещё дружнее, чем был раньше, словно
— Нет, сестричка… Так… И сказать не умею… Вот и лучше мне, телесам-то, а на серце ровно бы тяжеле, ничем и в скорбные дни, как хворый я лежал… Да, слышь, Софьюшка, все мне одно вспоминается… Из ума нейдёт. Вот ровно вижу наяву… А давно было… Года с три, почитай, минуло.
— Што там тебе ещё мерещится? Ну-ко, поведай, чудовой ты… Пра, чудной.
— Да, слышь, батюшка-покойник на охоту меня взял однова… На сохатых, в лес заповедный, в Лосиный бор… И матка с телёнком выскочила. Псы кругом. Лосиха и бежать не бежит, телёночка ей жаль. Охота ей, видно, чтобы он в чащу ушёл. А тот, глупый, к ей все жмётся, под ноги кидается, мешает ей.
— Глупый…
— Побежит-побежит она с им рядом и обернётся, собак рогами отмахивает. Псы — от них подале. Она и сызнова с телёночком на уход. И под конец, видно, выразумел он: от матки в кусты и бежит. Псы не глядят на телёнка, матку обступили… Она их рогами бьёт, раскидывает… А как увидала, что детёныша не видать, сама за им пустилася… Я уж стою и не бью сам и людям не велю… Ушла бы, думаю… А псы — за маткой, и не отозвать их. Хватают, рвут её сзади… Она отмахнётся — и наутёк… Да, слышь, — спотыкнулась ли, али с наскоку псы её спрокинули, — свалилась на миг матка-то… Тут псы разом, куды и страх делся… Накинулись, за горло… за бока… Тут уж подскакал я — пристрелил сам, жалеючи… Вот и думается: не спотыкнись она… не пади на землю — не посмели бы псы рвать… А упала…
— И пропала, — договорила Софья, охотница до созвучий и сама, по примеру Симеона, сочинительница стихов. — Так уж во всём, Федя. «Лежачего не бьют», — оно так ранней было… Ныне и стоячего с ног свалят, коли надобно… Не хуже твоих псов… А ты крепче стой, не давайся… Слышь, Федя… А ещё поведай: к чему ты сказал про лося-то… да про псов?.. Не разумею… Али?..
— Нет, так… само припомнилось… Вот я…
— Не вешай головы, царь ты мой, всея Руси государь самодержавный… Хто тебе страшен?.. А и не один ты. Вон дядя, Иван Михалыч теперь при нас… Нешто он нас выдаст?.. Нарышкины пускай… Злобятся…
— Што Нарышкины?.. И окромя их есть люди. Вон они единым часом в землю нам челом бьют, а в тот же час могут…
— Што? И главу нам прошибить, коли им надо? Не посмеют. Только, слышь, коли я сдогадалась, про кого это ты… Сам, гляди, не больно на них вставай… Всех можно помаленьку обратать, в узде повести… Верь ты мне! Не разом, а так, знаешь, полегоньку… Стравить их одного с другим… Кого казной купить, кого почётом. А там…
— Эх, не по мне все это!. Знаю я, видел, как батюшка государил… И читывал не раз, как московские цари и в иных землях государи людей крепко да умненько держали… Да неохота мне так-то… Душой лукавить, в цепи сажать алибо, храни Господь, кровь проливать… Куды мне! Подумаю, сердце мрёт…
— Не говори. Знаю. А ты, слышь, мне державу сдай. Я бы управилась, гляди.
— Ты?! Ты управишься. Ишь, какая ты… Смехом говоришь, а на тебя поглядеть, так душа мрёт. В очах у тебя ровно свет загорается… Инда [9] жутко… Да, слышь, не ведётся того на Руси, штобы царицы…
— А Ольга… а Елена Глинских?
— Так то давно было. И не за себя они, за сыновей княжили… А я и не сын тебе, да и летами вышел… Не мели пустого, Софка… Буде.
— И то молчу. Вон ты повеселее стал от моих речей от глупых, от девичьих. Мне и ладно… Одначе пора мне. Богомолье ныне с сёстрами да с тётками… Ох, да и тошно же в терему… Вон по обителям, по храмам побродить — и то радость… У вас, у царевичей, и пиры, и охота, и оженят тебя… И на войну, и в думу… Куды хошь… А мы… Ровно проклятые — и людей-то не видим по своей вольной волюшке… Замурованы, ровно колодницы, без вины безо всякой… И хто так приказал?!
9
Инда — даже; так что; что даже (прост.).