Петр III
Шрифт:
На нём был голштинский мундир, на груди звезда прусского Чёрного Орла, а под ней другая – голштинского ордена Святой Анны. Он сиял удовольствием, так как, судя по его блуждающему взору, дрожащим губам и колеблющейся походке, видно было, что после всех пережитых в этот день волнений он успел почерпнуть новые силы в особенно любимом им крепком венгерском вине. Он приветствовал присутствующих коротким поклоном, а затем, направляясь первым в столовую, воскликнул:
– За стол, за стол, господа! Сегодня мой личный праздник… я произведён в генералы, это – великий, знаменательный день… Сегодня каждый должен отказаться от печальных мыслей и уныния. Сегодня я хочу радоваться с моими друзьями, завтра же всё государство должно принять участие в празднестве по случаю заключения мира. Сядь против меня, Романовна! –
Всё общество подошло к столу, на котором большое количество приборов вовсе не соответствовало числу гостей; присутствующие смотрели с некоторым удивлением на эту сервировку.
– А! – воскликнул Пётр Фёдорович. – Я чуть было не забыл; я приготовил вам сюрприз, за который вы поблагодарите меня. Сегодня всё должно соединиться для нашего веселья и удовольствия; пусть никто из вас не скажет, что в обществе русского императора недостаёт того, чем вы развлекаетесь за своими интимными ужинами, на которые вы никогда не приглашаете меня.
Он открыл дверь в соседнюю комнату, и по его знаку в столовую впорхнули артистки императорского театра – героини трагедий, танцовщицы, инженю [15] и между всеми самая красивая, самая очаровательная и обольстительная Мариетта Томазини. У всех волосы были украшены душистыми венками из живых цветов, а шеи и руки покрывал лёгкий шёлковый газ. С полустыдливыми, полувызывающими взорами и улыбками они бойко приветствовали гостей императора, встретивших их возгласами восторга, так как присутствие этих дам, среди которых почти каждый из приглашённых имел более или менее интимную приятельницу, обещало внести приятное оживление в однотонность, всегда царившую на ужинах императора. Даже по серьёзному лицу мистера Кейта скользнула улыбка, и Пётр Фёдорович, гордо озираясь вокруг, наблюдал за впечатлением, произведённым его сюрпризом. Только двое из присутствующих казались очень недовольными появлением актрис; это были графиня Воронцова и барон фон Бломштедт Графиня мрачно смотрела на этих красивых, обольстительных девушек, которые, подобно толпе баядерок, с театральными жестами и приёмами окружили императора. Барон Бломштедт испуганно отступил; он побледнел и его губы подёрнулись судорогой, когда он увидел входившую Мариетту, которую в последнее время, ввиду перерыва спектаклей из-за траура по императрице, он видел постоянно, которая, так сказать, жила только для него и которую он считал своим личным достоянием, скрытым от всего мира. И вдруг теперь она появилась среди этого общества, распущенность и безнравственность которого были хорошо известны ему. Но вскоре он успокоился и повеселел, так как, когда все кавалеры устремились навстречу дамам, приглашая ту или другую занять место около себя, Мариетта поспешно, избегая всех других, подбежала к нему и, нежно пожав его руку и тихо шепнув несколько ласковых слов, села рядом с ним.
15
Инженю – амплуа актрисы, исполнявшей роли наивных, простодушных девушек.
Когда император занял место между графом Гольцем и графом Шверином, не приглашая ни одной из дам сесть возле себя, улыбнулась также и графиня Воронцова и поздравила государя с успехом придуманного им сюрприза.
Ужин начался. Чтобы подогреть сердца и воодушевить умы для оживлённой беседы, не было никакой надобности в старой мадере, поданной вместе со стерляжьей ухой. Вскоре дамы, занятые своей живой, смелой и кокетливой болтовнёй, забыли, что они сидят за столом всемогущего самодержца, а кавалеры были настолько увлечены своими соседками, что оставляли без внимания подносимые им блюда с изысканными кушаньями.
Мариетта приняла участие в общем разговоре; она всё время сыпала такими пикантными остротами, что все громко выражали своё восхищение. Но при этом её особенное внимание было обращено только на барона Бломштедта, она шептала ему нежные слова любви, она касалась своими гибкими пальцами его руки и
Когда в гранёных хрустальных бокалах подали шампанское, государь встал и в велеречивых словах, причём его речь делалась всё запутаннее, предложил выпить за здоровье короля прусского. Он чокнулся с графом Гольцем и графом Шверином с почти благоговейным чувством, а затем, пока другие молча осушали свои бокалы, опустился на стул, словно не был в состоянии держаться прямо после этого торжественного выражения поклонения своему великому идеалу.
– Граф Гольц, – сказал он наконец спустя некоторое время, в течение которого он сидел с опущенной головой, положив руку на плечо прусского посла, – что сделал бы его величество король, за здоровье которого мы только что пили, с офицером, который дурно обучает своих солдат, вместо того чтобы сознаться в своей небрежности, клевещет на других и по отношению к своему государю, – добавил он с мрачным и злобным выражением в глазах, – осмеливается выказывать упорство и непослушание?
Граф Гольц колебался несколько минут. Умный дипломат знал, как малосимпатичен он русскому двору, и ему вовсе не хотелось создать себе ещё новых врагов своим ответом на вопрос, который мог иметь отношение к действительно происшедшему факту или известной, определённой милости.
– Ну, что же? – с нетерпением воскликнул Пётр Фёдорович. – Отвечайте, отвечайте! Как поступил бы король?
– Если бы дело было именно так, как говорите вы ваше императорское величество, – ответил граф, – то его величество король, несомненно, отрешил бы от должности такого офицера, если бы, – добавил он, бросив взгляд на окружающих, – не существовало смягчающих обстоятельств, которые могли бы оправдать его поведение.
– Слушай, Романовна, – воскликнул Пётр Фёдорович, – ты слышишь, что сделал бы его величество король и что поэтому и я должен сделать? Речь идёт о муже твоей маленькой дерзкой сестры, княгини Екатерины Романовны; я отрешу его от должности. Андрей Васильевич, ты завтра соберёшь военный суд. Приговор будет произнесён, и я без всякого колебания подпишу его.
В столовой водворилось тягостное молчание ввиду серьёзного и зловещего оборота, который принял до этого весёлый разговор. Некоторые из голштинских офицеров пытались выразить своё одобрение. Гудович в крайнем смущении смотрел на свою тарелку, а граф Гольц, казалось, размышлял, каким образом он мог бы отклонить это оскорбление, грозящее одному из представителей высшего русского дворянства. Графиня Воронцова также была испугана, но, быстро овладев собой, с улыбкой сказала:
– Князь Дашков, несомненно, совершил поступок, влекущий за собой подобное наказание, если вы, ваше императорское величество, сами говорите это; но граф Гольц добавил, что король прусский только тогда назначил бы такое суровое наказание, если бы не было смягчающих обстоятельств, а в этом случае, ваше императорское величество, есть одно смягчающее обстоятельство.
– Какое же? – вспылил Пётр Фёдорович. – Князь Дашков не выказал никакого раскаяния, а только одно упрямство.
– И всё же существует одно смягчающее обстоятельство, – продолжала Воронцова, – и это обстоятельство – то, что он – мой зять. Вы, ваше императорское величество, знаете, что я не одобряю невоспитанности и претензий своей сестры, что я с ней не в хороших отношениях, но что сказал бы свет, если бы супруг моей сестры был исключён со службы, если бы вы, ваше императорское величество, отнеслись так к семье своего лучшего друга?
– Свет сказал бы, что я поступил справедливо, – ответил государь, пристально смотря на графиню, – а если ты, Романовна, не будешь исполнять своих обязанностей, то я и тебя отрешу от должности.
– Ваше императорское величество! И справедливость может зайти слишком далеко, – сказал граф Гольц. – Я не знаю, могу ли я в настоящем случае быть истолкователем воззрений моего всемилостивейшего повелителя, и потому, если вы, ваше императорское величество, прикажете, то я могу написать об этом эпизоде в Берлин.