Петр III
Шрифт:
– Княгиня Дашкова? – прервал императрицу Орлов. – Ведь она ещё – совсем ребёнок…
– Но с умом и сердцем взрослого мужчины, – заметила Екатерина Алексеевна. – Она – сестра графини Елизаветы Воронцовой. Постарайся поближе сойтись с ней. Ты найдёшь для этого возможность, и незаметно следи за ней; конечно, она не должна тоже знать, кто ты для меня.
– А что думает делать Панин? – спросил Орлов.
– Он собирается устроить регентство до совершеннолетия великого князя, моего сына, – смеясь, ответила императрица, – и вместе с Сенатом управлять Россией.
– Но ведь это – безумие, он погубит всё! – воскликнул Орлов.
– Следи тоже и за Паниным, – попросила Екатерина Алексеевна, – подружись с ним! Он будет действовать в нашу пользу до тех пор, пока будет надеяться на собственную выгоду; нужно поддерживать
– Этот удар обрушится на его же голову, – возразил Орлов, – на нашей стороне храбрость, воля и сила. Нами руководит Екатерина Великая; скоро весь свет назовёт так мою высочайшую повелительницу.
– Следовательно, завтра за дело! – проговорила императрица, склоняя своё лицо к лицу молодого поручика. – Завтра – борьба за будущее, а сегодня, сегодня…
Слова её были заглушены пламенными поцелуями.
XIX
Бломштедт, после встречи с Мариеттой и обоими офицерами, в диком, охватившем всё его существо волнении поспешил уйти с плаца пред казармами Преображенского полка домой, в Зимний дворец. Хотя в последние дни очарование, которым окутала его Мариетта, начало слабеть, тем не менее он, как это бывает всегда в таких случаях, вовсе не был склонен простить Мариетте то, в чём он старался оправдать её пред самим собой всеми возможными средствами. Правда, он прекрасно понимал, что не он первый пользовался её расположением и любовью; что рано или поздно он расстанется с ней и что тогда её красота привлечёт к её ногам и осчастливит других после него; но он всем своим существом возмущался при мысли о том что она, выказывая ему любовь и преданность, вела в то же время ту же игру с другим, а может быть, и с другими что каждое слово, обращённое ею к нему, каждый её взгляд, приводивший его в восторг, – в сущности даже не выражение мимолётного чувства, а просто-напросто эффектный трюк актрисы на сцене. Он скрежетал зубами при мысли о том, что если бы он не проследил её ухода из дома, она прибежала бы в его объятия, храня ещё на губах теплоту поцелуя другого. В его груди бушевала дикая ярость против Мариетты и Орлова, и она была вызвана столько же гордостью и самолюбием, присущими каждой душе человеческой, сколько и любовью, которую Бломштедт питал некогда к Мариетте. Кровь била в его висках, когда он представлял себе, как смеялись над ним, доверчивым, Орлов и Мариетта, как должны были они презирать его. И из-за этой-то несчастной женщины он почувствовал недовольство против императора, своего герцога, только что оказавшего ему знаки доверия и милостивой дружбы! Разве император, которому он обязан лишь благодарностью и преданностью, не имел права обойтись с Мариеттой так, как обошёлся? Разве император не смел протянуть к ней руку под влиянием минуты, подобно прочим?
Бломштедтом овладело чувство глубокого раскаяния за ропот против своего всегда милостиво относившегося к нему повелителя; но более всего ему было тяжело от того, что он забыл своё торжественно данное обязательство пред императором – быть всегда и везде настороже и наблюдать повсюду ради его пользы. Когда случай выдал ему тайну сближения между императрицей и Орловым, он в своём ревнивом озлоблении на императора умолчал пред ним о том, какому поруганию подвергается его честь как супруга. Теперь же ему пришло на мысль, что, быть может, эта тайна имеет значение не только для чести, но и для могущества Петра Фёдоровича. Своим молчанием он нарушил свой долг по отношению к императору и герцогу ради человека, который насмехался над ним в объятиях Мариетты, который, быть может, осмеивал и своего государя в обществе легкомысленной, доступной всему миру танцовщицы и ради того, чтобы развеселить последнюю, оскорблял честь императора. Все эти чувства, пронизавшие всю его до глубины взволнованную душу, так овладели Бломштедтом, что он решил немедленно же поправить учинённую им против императора и герцога несправедливость и идти для этого, несмотря на поздний час, в покои государя, из которых до него доносились шум и смех.
Когда он вошёл туда, то нашёл всё собравшееся там общество в состоянии сумасшедшего возбуждения, которое могло быть вызвано влиянием лишь огненного бургундского и тяжёлого
Мрачный взгляд Петра Фёдоровича остановился на Бломштедте, и он вскрикнул глухим, неверным голосом:
– А, это – вы! Вы заслуживаете наказания, но я не могу забыть, что вы мне – друг, совсем особенный друг, и потому я прощаю вас. Подойдите сюда! Романовна будет распределять знаки отличия тем, кто будет состоять при её дворе, когда она станет императрицей и когда мне удастся найти предлог, чтобы удалить мою коварную Екатерину в Германию или заточить её в монастырь… Посмотри на него, Романовна, не правда ли, он недурён? Тебе не найти себе лучшего обер-гофмейстера, если только, – продолжал он, дружески подмигивая молодому человеку, – я не предпочту удержать его для себя. Что мне в этих пустоголовых генералах? Я его самого сделаю генералом; он с радостью рядом со мной пойдёт в поход на Шлезвиг, лучшую часть которого отняли у меня; он поможет мне разбить этих бесстыжих датчан; да, да, так и будет сделано; я устрою это завтра же и дам ему пост, которым он останется доволен.
Лицо Бломштедта было так бледно, серьёзно и мрачно, что Воронцова не выказала склонности поддерживать шутку далее, а Пётр Фёдорович, вспомнив о своём намерении идти походом на Данию, настолько углубился в мысли об этом, что забыл и думать о будущих придворных штатах своей возлюбленной. Он горячо громил датского короля, строил всевозможные необычайные планы, чтобы атаковать своего злейшего врага и с суши, и с моря; при этом он пил кружку за кружкой английское пиво, так что спустя короткое время его мысли спутались, и он без сознания опустился в объятия графини. Были позваны лакеи, и с их помощью император был перенесён в свою спальню и уложен на кровать, возле которой уселась на стуле Воронцова, с тем, чтобы наблюдать за неспокойным сном своего повелителя.
Все бывшие в комнате разошлись.
Генерал Гудович подошёл к Бломштедту.
– Мне кажется, вы любите вашего герцога, барон, – печально и серьёзно проговорил он. – Что, по вашему мнению, можно сделать, чтобы уничтожить его несчастное пристрастие к вину и удержать его от более глубокого падения?
– По-моему, средство одно, – ответил Бломштедт, – это сказать ему правду и наблюдать, чтобы его враги не использовали для своих выгод его слабость.
– И вы готовы выполнить это? Хватит ли у вас мужества сказать ему правду? Я – русский, – продолжал генерал, – и не люблю немцев, но я стану вашим другом навеки, если вы поможете мне поднять нашего несчастного монарха и охранить его от гибели.
– Положитесь на меня, – серьёзно и торжественно произнёс Бломштедт, – я скажу ему всю правду и предам в его руки врагов, кем бы эти враги ни были.
Русский и немец, которых соединила любовь к своему шатко стоявшему на высотах власти и могущества повелителю, пожали друг другу руки и молча, с печальными лицами, направились по своим квартирам.
Рано-рано утром следующего дня Бломштедт явился к императору. Последний, несмотря на вчерашнюю дикую вакханалию, встал тоже рано и сидел теперь в своей комнате, правда, с бледным и напряжённым лицом, одетый в свой голштинский мундир с лентой Чёрного Орла на груди. Он склонился теперь с фельдмаршалом Минихом и генералом Гудовичем над огромной, разложенной пред ними на столе картой.
Гудович делал новые возражения против этой войны с Данией, фельдмаршал Миних тоже задумчиво качал головой; но император заявил своим собеседникам, что этот вопрос уже решён им, что ничто не удержит его от мести Дании за нанесённое его чести оскорбление, и что он не требует от них ничего, кроме их веского слова относительно способов приведения в исполнение его планов.
В то время как вошёл Бломштедт, Гудович сидел молча, с мрачным выражением лица, а фельдмаршал в ясных и точных выражениях доказывал, что в случае объявления войны сильная русская армия должна выступить против Дании из Голштинии, а русский флот должен угрожать берегам Дании, чтобы разделить таким путём датские силы.