Пётр Рябинкин
Шрифт:
– То есть как это нет?
– спросила тихо Нюра.
– Мы же работаем. Петя, например, даже стахановец.
Но Трушин только пренебрежительно махнул рукой и отошел, прихрамывая на простреленную во время гражданской войны ногу.
Рябинкины сочли этот упрек Трушина хотя и не очень справедливым, но возможным, так как и без Трушина испытывали некоторое смущение оттого, что они сами по себе очень счастливые и все у них есть.
Завод, на котором работали Рябинкины, в силу возникшей военной угрозы перешел на удлиненный рабочий день, кроме того, приходилось оставаться
Рябинкины так увлекались возвышавшим их рабочим почетом, что воспринимали его не как заслуженную .награду, а как личное праздничное удовольствие.
Рябинкины были убеждены в том, что им досталась легкая, исключительно хорошая жизнь.
На займы они подписывались с таким чувством, будто возвращают государству лишь то, что перепало им лишнего. Нужно, конечно, учитывать: Рябинкины - бывшие детдомовцы, продолжение детдома - интернат фабзавуча, где привычка считать себя членами многодетного семейства только упрочилась, а коммунный быт порождал неприязнь к вещепоклонству.
Это же коммунное бытие сделало их неспособными к одиночеству и внушило простодушное, простецкое отношение к людям, что вначале в коллективе цеха было неправильно понято как проявление незрелости.
Приметив на заводе друг друга, они, словно дальние родственники или земляки, естественно, почувствовали взаимное тяготение друг к другу. И женились они, пожалуй, от непривычки к одиночеству, от желания быть подольше вместе, потому что были понятны друг другу. И такого могло вполне хватить для супружества.
В тот первый день, когда они вошли в свою комнату заводского общежития для семейных, Нюра, не снимая жакетки, покорно уселась на еще не застланную койку. Она сидела, плотно сжав колени, и на лице ее было выражение горестной, жалобной готовности. Петр подошел, она закрыла глаза, веки ее дрожали. Петр наклонился и поцеловал, промахнувшись, в подбородок. Она откинулась, вытирая машинально подбородок тыльной стороной ладони.
И потом им было только неловко, конфузно, совестно, и это долго не проходило.
Как-то, ковыряясь в подошве ботинка шилом, Петр уколол себе палец; поморщившись, он замотал пальцем, как балалаечник. Но Нюра при этом так болезненно, так отчаянно вскрикнула. И этот ее крик как бы вдруг открыл им, кем они стали друг для друга, ошеломил и озарил своим только теперь осознанным счастьем.
И с того мгновения Нюра стала для Петра не просто девчонкой-приятельницей, на которой пришлось жениться, если иначе нельзя всегда быть вместе, а тем единственным высшим существом, которое обладает способностью вместить твою боль, радость, как бы быть одновременно тобой и собой. Их неуверенная любовь перешла в душевную взаимозависимость, обрела торжественную, таинственную власть над ними. И они думали, что постигшее их счастье есть нечто .исключительное, неведомое другим в даже слишком велико для них самих и что за него надо
Трушин засек: Петр Рябинкин систематически подсовывает свои обработанные детали соседу по станку Чишихину, который до этого не вытягивал нормы, и, когда кассир выдавал получку, Чишихин стыдливо и поспешно накрывал ее ладонью, чтобы другие не видели, какая она тощая. Также Трушин имел информацию о том, что Нюра Рябинкина, оставаясь на вторую смену, наряды за эту смену заполняла не на себя, а на Егоркину, которую бросил муж, и Егоркина являлась на работу заплаканная, с дрожащими руками, что для разметчицы - гибель.
Хотя у Нюры кроме ожерелья, похожего на ошейник, еще завелись серьги, похожие на блесны, и Трушин ехидно не раз у нее осведомлялся, клюет ли на них щука или только такие пескари, как Петька, к судьбе своих бывших выучеников он относился ответственно и внимательно. Трушин не без основания считал себя человеком прямым, неспособным на всякие там хитрые подходы, и он сделал так, как свойственно было его натуре: пошел в литейную, где работал муж Зины Егоркиной, Владимир Егоркин, отозвал его в сторону, спросил:
– Ты меня, Егоркин, знаешь?
– Знаю, - сказал Егоркин.
– Так вот, - сказал Трушин, - я в твои семейные дрязги лезть не собираюсь. Но как член завкома предупреждаю: если у твоей Зинки будут снова руки на работе трястись, я над тобой такой товарищеский суд учиню, что ты на нем еще до приговора сомлеешь.
– Я ее рукам не хозяин, а ты мне не инстанция, - ответил Егоркин.
Трушин побагровел, но тут же прибег к спасительному средству, как к тормозу. Закурил, потом произнес неожиданно кротко:
– У меня, Володя, против твоего семейного стажа еще дореволюционный опыт, скажу: если у женщины руки трясутся, значит, ее сильно обидели, по самому сердцу.
– А как она меня? Ты этого не знаешь!
– горестно воскликнул Егоркин.
– Стоп, - сказал Трушин и приказал: - А ну закрой глаза. А теперь вытяни перед собой руки. Все!
– объявил Трушин.
– Что все?
– спросил Егоркин.
– Явственно, что ты не переживаешь. Если б переживал, пальцы бы трепыхались. Проверка точная, по медицинской науке. В медпункте так на нервность испытывают. По закону. Значит, я констатирую факт. А против фактов переть не выйдет.
– Поймал, да!
– презрительно сказал Егоркин.
– Я тебя не ловить зашел, а посоветовать, чтоб ты упущение не совершил.
– Какое такое упущение?
– Не упустил бы человека, который без тебя не может...
Спустя некоторое время, встретив Трушина, Егоркин сказал:
– Тебе с меня причитается, Алексей Григорьевич. Понятно?
– Понятно!
– сказал Трушин.
А с Чишихиным Трушин даже не стал разговаривать, провозился полсмены с наладкой его станка, вторые полсмены молча простоял за его спиной, изредка жестами указывая, что следует делать при окончательной доводке. Потом пересчитал обработанные Чишихиным изделия, объявил: