Петр Великий: личность и реформы
Шрифт:
Особая страница истории Русской православной церкви должна быть посвящена отношению Петра к монашеству. Как известно, Петр не скрывал своей ненависти и презрения к монахам. «Тунеядцы», «святоши», «ханжи» – вот неполный список, по-видимому, самых мягких определений, которые давал царь монахам. Много причин стояло за этой безапелляционностью и грубостью православного монарха. В среде монашества он встречал наиболее серьезное сопротивление своим начинаниям, в этой среде скрывались самые упорные потенциальные и реальные враги. В октябре 1698 года он запретил певчим появляться в Новодевичьем монастыре у царевны Софьи, написав так «А певчих в монастырь не пускать: а поют и старицы хорошо, лишь бы вера была; а не так, что в церкви поют „Спаси от бет“, а на паперти деньги на убийство дают». По той же причине в 1701 году монахам было запрещено иметь в кельях бумагу и чернила и писать что-либо, «и аще нужды ради каковыя восхощет кто писати, и то с повеления начальнаго, да пишет в трапезной явно, а не тайно, понеже убо древних отец предание бысть монаху ни что писати без повеления начальнаго». Делалось это для того, чтобы приостановить сочинительство, а главное – распространение многочисленных рукописных сочинений, направленных против Петра и его преобразований. Приуменьшать значение таких сочинений для контрпропаганды не следует: их авторы – представители духовенства, монахи – были, как правило, людьми образованными и талантливыми, прекрасно владеющими пером. Примером может служить игумен подмосковного Андреевского монастыря Авраамий – автор знаменитого «Послания», содержащего резкую критику режима Петра.
Зная о многочисленных примерах нарушения обитателями монастырей принципов монашеского общежития, Петр видел в этом свидетельство бесполезности, вредности современного ему монашеского образа жизни.
Бесспорно, к началу XVIII века налицо был кризис монашества как общественно-религиозного явления. Кроме других, не упомянутых здесь, причин к этому кризису привела в конечном счете победа в конце XV – первой половине XVI века «иосифлянского» течения в богословии над так называемым «нестяжательским», чьи представители проповедовали идеи аскетического, отшельнического существования служителей Бога, тяжкий труд и бедность. Победа концепции «иосифлян» – сторонников и последователей Иосифа
Наступление на монашество продолжалось на протяжении всего царствования Петра. 28 января 1723 года Петр через обер-прокурора передал Синоду приказ о начале новой переписи монахов и полном запрещении постригать вновь желающих. При этом было предписано ежемесячно рапортовать, «сколько из обретающегося на лицо числа оных монахов и монахинь будет убывать… и на те убылые места определять отставных солдат». 3 марта 1725 года исключение было сделано только для вдовых священников.
Надо полагать, мысль Петра, запретившего пострижение в монахи, клонилась к тому, чтобы из монастырей сделать богадельни для отставных солдат, число которых с каждым годом существования регулярной армии возрастало. Собственно, на путь превращения монастырей в богадельни Петр встал давно и последовательно шел по нему, считая, что служба монахов государству именно в этом и состоит. Наиболее последовательно мысли о мирских обязанностях монахов были выражены именным указом от 31 января 1724 года, данным Петром Синоду. Указ недвусмысленно называет монахов тунеядцами: «Нынешнее житие монахов точию вид есть и понос от иных законов, немало же и зла происходит, понеже большая часть – тунеядцы суть и понеже корень всему злу праздность, то сколько забобонов, расколов, но и возмутителей произошло, всем ведомо есть». И далее Петр, считая, что в монастыри уходят, чтобы не исполнять обязанностей перед помещиком и государством, резко это осуждает: «У нас, почитай, все [монахи] из поселян, то что оные оставили – явно есть, не точию не отреклись, но приреклись доброму и довольному житию, ибо дома был троеданник то есть дому своему, государству и помещику, а в монахах – все готовое, а где и сами трудятся, то токмо вольные поселяне суть, ибо только одну долю от трех против поселян работают… Что же прибыль обществу от сего? – воистину токмо старая пословица: ни Богу, ни людям, понеже большая часть бегут от податей и от лености, дабы даром хлеб есть». Единственный способ исправления такого безобразного положения, когда часть подданных избегает обязанностей перед государством, по Петру – «служити прямым нищим, престарелым и младенцем».
Для этого Петр предписал установить штаты монастырей исходя из числа определенных к этим монастырям отставных солдат и «прочих прямых нищих», для которых в монастырях устраивались госпитали и богадельни. Монахов должно было быть в следующей пропорции: один монах на даух-четырех отставных или нищих, «смотря которые труднее болезни – имею более служащих, а которые легче и у старых – меньше служащих, или как за благо усмотрено будет с примеру регламента о гошпиталях, возрастом же не моложе 30 лет». Остальные же, оставшиеся «за числом служения» монахи должны были получить от монастыря землю, «дабы сами хлеб себе промышляли», и являться постоянным контингентом для пополнения естественной убыли монахов в монастырях. Монахиням же, оказавшимся в таком же положении, было предписано «питаться рукоделием вместо пашни, а именно: пряжею на мануфактурные дворы». Жить в кельях монахам отныне запрещалось, место им было лишь в особых чуланах «в тех же больницах». За всеми монахами устанавливался постоянный и тщательный надзор со стороны как духовного, так и светского начальства. По-видимому, полностью реализовать планы по перестройке монашеской жизни Петру не удалось – он вскоре умер, но сама попытка поставить монастыри и их обитателей на службу государству характерна для него: в регулярном государстве не должно было быть ни одного человека, не состоящего в каком-либо служилом чине или не приписанного к платежной общине или на худой конец к богадельне. Интегрирование церкви в государственную систему носило многоплановый характер и касалось не только самого управления церковью, но и богослужения, вероучения. Вера, как писал историк П. В. Верховской, «сделалась средством испытания политической благонадежности и воздействия в государственных видах».
Это в полной мере относится к методам решения давней проблемы инакомыслия, раздиравшей русское общество после реформ Никона. С петровских времен борьба с раскольниками – главными противниками официальной церкви – превратилась в полицейскую акцию, регулярно осуществляемую самим государством. Для начала был установлен строгий подушный учет раскольников – как мужчин, так и женщин. Все они облагались двойной податью – правительство видело в этом важное средство борьбы с расколом. Согласно указу от 14 марта 1720 года, всем раскольникам предоставлялся выбор: либо признать официальную церковь, либо платить двойной налог. И в том и в другом случае раскольники должны были явиться в специальный Приказ церковных дел и заявить о себе и своих домочадцах. «А ежели кто, ведая сей указ, во обращение ко святой церкви самовольно не придет или за раскол в платеже двойного оклада к записке не явится, а в том от кого изобличен будет, и тому преслушнику учинено будет жестокое гражданское наказание, и доправлен будет и перед тем двойным окладом еще вдвое штраф. И от том по градским воротам и по знатным местам выставить листы, а в сороки (церковный округ. – Е. А.) к старостам послать такие же указы, чтобы они у себя и у всего своего сорока, роздав списки в церквах оные указы велели читать почасту, чтоб никто неведением не отговаривался». Особой детализацией отличается синодский указ от 15 мая 1722 года, закрывавший раскольникам все возможные лазейки при попытке обойти законодательство о дискриминации исповедующих раскольническое вероучение. Все раскольнические рукописные книги подлежали немедленной сдаче, другой указ (от 13 октября 1724 года) предупреждал, чтоб «никто б у себя таких о расколе сумнительных и подозрительных книг и тетрадей ни тайно, ни явно, ни под каким видом держать не дерзали под опасением жестокой казни». Принадлежность к расколу рассматривалась как признак правовой и гражданской неполноценности. Раскольникам предписывалось «ни у каких дел начальниками не быть, а быть токмо в подчиненных, також и в свидетельство нигде их не принимать, кроме того, что между собою, и то по случаю». Неоднократно подтверждался и изданный в начале XVIII века указ о специальной одежде для раскольников, причем от всех «бородачей», плативших налог за ношение бороды, раскольники должны были отличаться особым знаком на одежде – козырем. В словаре Владимира Даля читаем: «Козырь… лоскут красного сукна с желтою нашивкой, который носили раскольники при Петре». Несомненно, цель этого указа состояла в том, чтобы, выделив раскольников особой метой на одежде, подвергнуть их тем самым публичному унижению и сделать предметом всеобщего надзора. Закон при этом запрещал им носить одежду красного цвета, чтобы козыри не сливались с одеждой. Указом от 6 апреля 1722 года чиновникам запрещалось принимать челобитные у раскольников «не в том платье». Поощрялось также доносительство на нарушителей этого закона: «Также кто увидит кого с бородою без такого платья, чтоб приводили к комендантам или воеводам и приказным и там оный штраф на них правили, из чего половина в казну, а другая приводчику, да сверх того, его платье». В 1724 году были введены особые сменные «годовые» медные знаки, нашиваемые на одежду. Женам же раскольников предписывалось носить «платья опашни и шапки с рогами». Все эти невиданные раньше по систематичности, строгости, жестокости и унизительности меры приводили к побегам раскольников в глухие места, многочисленным «гарям», самосожжениям целых общин, – единственной форме протеста раскольников против насилия над совестью и личностью. Заботясь о «правильном» исполнении обязанностей подданными-прихожанами, «регулярное» государство Петра было против всякой самодеятельности, всякого проявления не регламентированных и не контролируемых официальной церковью религиозных инициатив и духовных подвигов. Примечателен в этом смысле указ Синода от 16 июля 1722 года, названный составителями Полного собрания законов, где он опубликован, указом «О недействительности
Надо полагать, мужество пытаемого человека, избравшего себе путь муки и смерти, произвело впечатление на Сенат и вынудило власти обратиться к народу с указом, в котором осуждались «таковые, которые от невежества и безумия, или от крайней злобы своея, аки главные враги себе сами доброхотно зла желают и здравия и жития напрасно лишаются, прельщающиеся именем страдания и тем единым горькия муки и смерти себе услаждают». Это величайшая ошибка, считают составители указа, ибо «не всякое страдание, но токмо страдание законно бываемое, то есть, за известную истину, за догматы вечныя правды, за непременный закон Божий, полезно и богоугодно есть». Места же для законного страдания в России нет, так как «таковаго правды ради гонения никогда в Российском, яко православном государстве, опасатися не подобает, понеже то и быти не может». Иначе говоря, условий для подвига духа в России благочестивого православного царя нет, так как нет причин, которые бы вынуждали идти на муки и смерть ради идеи. Кроме того, власти вообще выражают недоверие такой экзальтированной самодеятельности – без соответствующего высшего позыва, равносильного приказанию начальника, поступать нельзя, «паче же долженствуем не дерзати сами собою на толикой подвиг без собственнаго божия вдохновения, яко же не дерзает воин на бой без указа начальника своего». Во всем должны быть дисциплина и порядок, а выходки, подобные левинской, вредны и опасны, и такие «треокоянный человеци» добиваются, говоря современным языком, дешевой популярности, «прельщаются сим будущим славы мечтанием услаждающе себе: хвалим буду и блажмь ото всех, аще за сие простражду, напишется о мне история, пронесется всюду похвала, не един удивляяся скажет: о мне, великодушен муж был, царя обличал, мук лютых не убоялся! О, скаянни сумазброды! мало таких бешеными нарицати, есть се некое зло, равного себе имене неимущее». Такие поступки и рассматривались царем как «вольнодумства, пагубные благоустройству» и, безусловно, осуждались.
Несомненно, петровские реформы привели к решительной победе светского начала над конфессиональным, религиозным. Следует при этом заметить, что история второй половины XVII века свидетельствует: на этот путь Россия встала еще до Петра – в этом было властное проявление времени, своеобразие ситуации, возникшей в связи с Никоном и расколом. Но петровские преобразования примечательны не только невиданными раньше темпами и масштабами перехода общества на светские рельсы, но теми последствиями, которые имело превращение православной церкви в правительственное учреждение. В иных учебниках и трудах петровская церковная реформа изображается чуть ли не как победа вожделенного атеизма. На самом же деле это было не так – церковь стала прислуживать режиму самодержавия, стала покорно освящать все его начинания. Как писал в 1916 году П. В. Верховской, «современное государственное положение церкви в России, коренящееся в церковной реформе Петра, всегда обязывало и обязывает духовенство защищать и оправдывать не только наличный государственный строй независимо от его нравственных достоинств, но вытекающие из него события и явления. Так, например, духовенство защищает клятву именем Божиим, впервые введенную Петром и Феофаном по политическим соображениям, раньше защищала крепостное право, телесные наказания и до сих пор защищает смертную казнь. Не имея силы громко осудить самые основы современной материальной культуры, духовенство и школьное богословие оправдывает накопление богатств, отдачу денег под проценты, капитализм и т. д. и, напротив, борется против социализма, безучастно к рабочему вопросу». Превращение церкви в контору по делам веры, подчинение всех ее ценностей нуждам самодержавия во многом означало уничтожение для народа духовной альтернативы режиму и идеям, идущим от государства и имеющим свои истоки в этатизме, государственном мышлении, в авторитарной светской власти. Церковь с ее тысячелетними традициями проповеди морали, защиты униженных и поверженных государством, церковь, которая в древности «печаловала» за казнимых, могла публично осудить тирана, стала послушным орудием власти и тем самым во многом потеряла уважение народа, как хранительница духовного начала, утратила свой высший моральный авторитет. Не случайно этот народ впоследствии так равнодушно смотрел и на гибель церкви под обломками интегрировавшего ее самодержавия, и на разрушение ее храмов. Если же говорить о вере, то она сохранялась лишь благодаря приходскому духовенству, тем простым священникам, которые всегда были со своим народом и разделили с ним его судьбу даже в тюрьмах и лагерях.
«Полиция есть душа гражданства»
Великий реформатор России мечтал, как мы помним, с помощью совершенного «воспитывающего» законодательства и идеальной государственной структуры настолько исправить нравы своих подданных, чтобы каждый осознал необходимость служить, не щадя живота своего, государству, то бишь государю, ради достижения мифического «всеобщего блага». Панацею же от всех бед и несчастий, подстерегающих подданных на пути к лучезарному будущему, Петр видел в создании еще одного государственного механизма, мыслимого как нечто всеохватывающее и всепроникающее. Роль такой системы, пронизывающей все гигантское здание российской государственности, должна была, по мысли Петра, сыграть полиция. Принципиально важно то, что полиция понималась не только как учреждение, но и как система отношений, образ универсального мышления, в котором культ государственной власти был доведен до предела. Глава «О полицейских делах» в регламенте Главного магистрата 1724 года – это «песнь песней» полиции как культуре: «…полиция особливое свое состояние имеет, а именно: оная споспешествует в правах и в правосудии, раждает добрые порядки и нравоучении, всем безопасность подает от разбойников, воров, насильников и обманщиков и сим подобных, непорядочное и непотребное житие отгоняет и принуждает каждого к трудам и к честному промыслу, чинит добрых досмотрителей, тщательных и добрых служителей, города и в них улицы регулярно сочиняет, препятствует дороговизне и приносит довольство во всем потребном к жизни человеческой, предостерегает все приключившиеся болезни, производит чистоту по улицам и в домах, запрещает излишество в домовых расходах и все явные погрешении, призирает нищих, бедных, больных, увечных и прочих неимущих, защищает вдовиц, сирых и чужестранных по заповедям божиим, воспитывает юных в целомудренной чистоте и честных науках; вкратце ж над всеми сими полиция есть душа гражданства и всех добрых порядков и фундаментальной подпор человеческой безопасности и удобности». За каждым из этих положений – вереница конкретных мероприятий властей, но об этом скажем далее.
Попробуем понять, как Петр пришел к мысли о государстве, одушевленном полицейской идеей. Стремление осуществить государственный надзор за частной жизнью каждого человека, войти в его дом, его семью, следить за его образом жизни, бытом, нравами, даже внешним видом проявилось очень рано – в самом начале XVIII века. Как уже говорилось, идея распространения «регулярства» (понятия, отражающего стремление к единообразию, унификации на основе западноевропейских принципов) на сферу гражданской жизни была производной от идеи «регулярства» как главного элемента военной реформы, усвоенного Петром как наиболее эффективное средство достижения успехов на войне, победы над внешним врагом. Победа над врагом внутренним – противниками преобразований – достигалась не только суровыми карательными средствами (плаха, галеры, Сибирь и т. д.), но и всемерным искоренением столь ненавистной Петру с детства «старины» – понятия, противоположного «регулярству», прочно связанного с бородой, длинным платьем, кажущимся хаосом русской городской застройки, суевериями, обычаями, основанными на традициях. Эта победа достигалась (по аналогии с военной) повсеместным волевым, насильственным внедрением «регулярства» в повседневную жизнь подданных. Как и на войне, указы Петра о преобразованиях быта, обычаев, одежды звучали как приказы, они были лапидарны и суровы. Эти указы надлежало исполнять, не задумываясь над их смыслом и конечной целью.
Последний год XVII века – 1700-й – открывался указом от 4 января следующего содержания: «Бояром и окольничим и думным, и ближним людем, и стольникам, и стряпчим, и дворянам московским, и дьяком и жильцом и всех чинов служилым и приказным, и торговым людем и людем боярским на Москве и в городех носить платья венгерские, кафтаны: верхние длиною по подвязку, а исподние короче верхних тем же подобием, и то платье кто успеет сделать, носить с богоявлениева дни ныняшнего 1700 года, а кто к тому дни сделать не успевает, и тем делать и носить, кончае с нынешния сырныя недели». По-видимому, тогда же вышел указ и о бритье бород всем перечисленным выше категориям населения. Повторный указ появился 16 января 1705 года. В нем предписывалось, чтобы все служилые, купцы и посадские «впредь с сего его великого Государя указа бороды и усы брили. А буде кто бород и усов брить не похотят, а похотят ходить с бородами и с усами, и с тех имать», и далее указаны суммы налога – от 30 до 100 рублей, с крестьян же взималось «по две денги» при въезде в город. Заплатившим налог выдавался особый знак. Пожалуй, в истории петровских времен трудно найти более известные указы. Они уже давно стали символом радикальности осуществленных великим преобразователем перемен, ориентированности на приобщение России к западноевропейской культуре и образу жизни. Не случайно в «Журнале, или Поденной записке» Петра об этом сказано так: «Тогда ж за благо разсудил старинное платье российское (которое было наподобие польского платья) отменить, а повелел всем своим подданным носить по обычаю европейских христианских государств, такожде к бороды повелел брить». Бритье бород и переодевание своих подданных Петр начал сразу же после возвращения из-за границы в конце августа 1698 года, причем под ножницы в первую очередь пошли бороды ближайших бояр, им же первым было предписано явиться ко двору в одежде европейского покроя. Пример ношения «новоманирной» женской одежды были вынуждены подать ближние родственницы царя – его сестры. Нет сомнения, что эта неожиданная для всех акция делалась не только для «славы и красоты государства и воинского управления», как писалось в августовском (1701 г.) указе, но главным образом как сознательное противопоставление нового, современного, удобного, полюбившегося царю – старому, архаичному, неудобному и ненавистному, четко ассоциировавшемуся с Москвой бородатых стрельцов, бояр, врагов и недоброжелателей. В этом были проявлены присущие Петру демонстративность и властность, желание заставить людей делать то, что он, и никто другой, считал лучшим. Конечно, можно посмеяться над опозоренными боярами – старыми людьми, униженно стоящими перед царем с обритыми подбородками, в кургузых, тесных одеждах. Но, глядя на гравюру, где изображен стоящий на коленях в грязи человек, у которого солдат овечьими ножницами кромсает полу «запрещенного» кафтана, можно и посочувствовать петровским современникам – достаточно представить себе на секунду, что вы вышли из метро и вас ставят на колени в грязь, чтобы обрезать вровень с землей ваше новое зимнее пальто. По-видимому, долгие годы можно было только насилием поддерживать новую моду и нравы. Не раз публиковались указы, угрожавшие нарушителям постановлений о форме одежды гражданского населения различными карами, в том числе и ссылкой на каторгу, но людям было нелегко привыкнуть к новой одежде, новому облику, так резко искаженному в один день.