Петр Великий (Том 1)
Шрифт:
— Гей-ей-гей-ей, — тихо, тихо вздыхает слепец, и струны бандуры тихо рыдают.
Но вдруг тихий плач переходит в какой-то» отчаянный вопль, и голос слепца все крепнет и крепнет в этом вопле:
Станьте вы, братця! Коней попасите, мене обиждите,3 собою возьмите, до городив христяньских хочь мало пидвезити.Опять перерыв — и только треньканье говорливых струн.
Все ждут, что будет дальше. Чуется немая пока драма. Мазепа сидит насупившись. Пани Кочубеева горестно подпёрла щеку рукою. Личико Мотреньки побледнело. У Ягужинского губы дрожат от сдерживаемого волнения. Один стольник бесстрастен.
Как будто издали доносятся
— Ой, мамо, мамо! Воны его покынулы! — громко зарыдала Мотренька и бросилась матери на шею.
6
И пани Кочубеева, и отец, и Мазепа стали успокаивать рыдавшую Мотреньку.
— Доненько моя! Та се ж воно так тильки у думи спивается, — утешала пани Кочубеева свою дочку, гладя её головку, — може, сего николы не було.
— Тай не було ж, доню, моя люба хрещеныця, — утешал и гетман свою плачущую крестницу — Не плачь, доню, вытри хусточкою очыци.
— От дурне дивча! — любовно качал головою Кочубеи. — Ото дурна дытына моя коханая!
Мотренька несколько успокоилась и только всхлипывала. Ягужинский сидел бледный и нервно сжимал тонкие пальцы. Стольник благосклонно улыбался.
— Може, мени вже годи панночку лякаты? —проговорил кобзарь. — То я с вашои ласкы, ясновельможне паньство, и пиду геть?
— Ни-ни! — остановила его пани Кочубеева. — Нехай Мотря прывыка, вона козацького роду. За козака и замиж виддамо… Вона вже й рушныки прыдбала.
Мазепа сурово сдвинул брови, увидав, что при слове «рушныки» Мотренька улыбнулась и покраснела.
— Ну, сидай коли мене та слухай, — сказала пани Кочубеева, поправляя на её только что сформировавшейся груди кораллы и дукачи. — А ты, диду, спивай дали.
— Ге-эй-гей-гей! — опять вздохнула старческая грудь, опять зарокотали струны, и полились суровые, укоряющие слова:
И тее промовляли,Одтиль побигали.А менший брат, пиший-пихотинець,За кинними братами вганяе,Словами промовляе, сльозами обливае:«Братики мои ридненьки, голубоньки сивеньки!Колы ж мене, братця, не хочете з собою брати,-Мени з плич голивоньку здиймайте,Тило моё порубайте, у чистим поли поховайте,Звиру та птици на поталу не дайте».— Видный! — тихо вздохнула Мотренька. — Ото браты!
Эта наивность и доброта девушки так глубоко трогали Павлушу Ягужинского, что он готов был броситься перед нею на колени и целовать край её спиднычки [163] .
— У тебе не такый був брат, — улыбнулась дочери пани Кочубеева, — та не дав Бог.
Снова настала тишина, и слышен был только перебор струн, а за ним суровое слово порицания братьям бессердечным:
И ти браты тее зачували,Словами промовляли:«Братику милий,Голубоньку сивий!Шо ты кажешь!Мов наше серце ножем пробиваешь!Що наши мечи на тебе не здиймутся,На163
Юбки.
— Ох, мамо! — схватила Мотренька мать за руку. — То ж з ным буде! — жалобно шептала она, на глазах её показались опять слезы.
Ягужинский видит это, и его сердце разрывается жалостью и любовью.
7
Полная глубокого драматизма дума козацкая начала волновать душу даже холодного на вид гостя московского.
«Чем-то кончится все сие? — спрашивает себя мысленно Протасьев. — Какая духовная сила и лепота у сих хохлов, коль у самого подлого, нищего слепца слагается в душе такая дивная повесть?»
И он уже с глубоким интересом вслушивался в дальнейшие детали развёртывавшейся перед ним драмы, об одном сожалея, что нет здесь великого государя, чтоб и он прослушал козацкую думу, которая говорила устами слепца.
То брат середулыдий милосердие мае,Из своего жупана червону та жовту китайку видирае,По шляху стеле — покладае,Меншому брату примету зоставляе,Старшому брату словами промовляе:«Брате мий старший, ридненький! Прошу я тебе:Тут травы зелени, воды здорови, очереты удобни —Станьмо кони попасимо.Свого пишого брата хочь трохи пидождимо,На коней возьмимо,В городы християнськи хочь мало надвезимо,Нехай же наш найменший брат будет знати.У землю християнську до отца дохождати…»— О, хороший, хороший! — сами собой шепчут губы Мотреньки.
А кобзарь тянул:
То старший брат до середульшого брата словами промовляе:«Чи ще ж тоби каторга турецка не увирилася.Сириця у руки не вьидалася!Як будемо своего брата пишого наджидати.То буде з Азова велыка погоня вставати,Буде нас всех рубати,Або в гиршу неволю живцем завертати».— Правдиво рассудыв старший брат, пане стольнику? — спросил Протасьева Мазепа.
— Нет, пан гетман! — отрезал стольник. — За такой рассуд великий государь велел бы старшего брата бить батоги нещадно, дабы другим так чинить было неповадно.
Мотренька благодарными, растроганными глазами взглянула на Протасьева…
То як став пишеходец из тернив выходыти,Став червону китайку находыти:У руки хватае, дрибними сльозами обливае.«Це дурно, — промовляе, — червона китайка по шляху валяе.Мабуть, моих братив на свити немае!..Мабуть, з города Азова погоня вставала,Мене в тернах мынала,Братив моих догоняла, стриляла, рубала!Колы б я мог знаты,Чи моих братив постреляно,Чи их порубано,Чи их живых у руки забрано,-Ей, то пишов бы я по тернах, по байраках блукатыТила козацького-молодецького шукаты,Та тило козацьке-молодецьке у чистым поли поховаты,Звиру-птыци на поталу не подати»