Петр Великий (Том 1)
Шрифт:
После того, как поздравления кончились, сваха, при выходе из церкви, осыпала их семенами льна и конопли.
— Лён — на ребяток, конопля — на девочек, — повторила она.
— Не жалей, сватенька, льну… Льну сыпь поболе! — весело говорил Ромодановский.
Он очень легко выбрасывал из головы подробности тех ужасов, какие совершал в застенке Преображенского приказа…
Ромодановский при выходе новобрачных из церкви продолжал шутить и, лукаво подмигивая молодым поезжанам, шептал:
— Умыкайте, добрые молодцы, молодую, умыкайте!
Это был обычай: при выходе молодой
— А вот, сунься кто! — вынимал Аркадий плеть из-за пояса и энергично махал ею в воздухе.
Поезд двинулся к дому Трубецких.
При входе в дом молодых ясельничий командовал потешникам:
— В сурны [131] да бубны, потешные! Да играйте чинно, немятежно, доброгласно!
Под эту музыку молодые сели за стол. Но есть за общим столом они, по обычаю, ничего не ели.
131
Дудки резкого, оглушительного звучания.
Когда же гостям подали третью перемену — лебедя, то перед молодыми поставили жареную курицу, которую дружка тут же завернул в скатерть и обратился к матери Аркадия и к посажёному отцу:
— Благословите молодых вести опочивать.
— Благослови Бог! — отвечали те.
И молодых повели. Но прежде чем они дошли до дверей, дружка понёс впереди завёрнутую в скатерть курицу, предназначенную для ужина молодым в сеннике, а за ним пошли коровайники и свещники.
Когда молодые приблизились к дверям, то посажёный отец, взяв Ксению за руку, проговорил обрядовые слова Аркадию:
— Сын наш! Божиим повелением и благословением матери твоей велел тебе Бог сочетатися законным браком и поять в жёны отроковицу Ксению. Приемли её и держи, как человеколюбивый Бог устроил и святые апостолы и отцы предаша, в законе нашей истинной веры.
У дверей сенника молодых встретила сваха в шубе, вывороченной шерстью вверх, и снова осыпала их льняными и конопляными семенами:
— На ребяток, на девочек… на ребяток, на девочек…
А в сеннике дружка и свещники уже успели поставить венчальные свечи в кадь с пшеницею — у самого изголовья брачного ложа.
С лихорадочным трепетом вступили молодые в сенник, где их тотчас же стали раздевать: жениха — дружка, а невесту — сваха.
— Не надо! Не надо! — отбивалась бедная Ксения, закрывая вспыхнувшее лицо руками.
— Ах, мать моя! Срам какой! Не даётся! Да это по закону, по-Божьи…— возилась около неё сваха.
— Не надо! Не надо! Пусти!
— Ах, озорница! А потом сама будешь благодарить…
— Не надо! Пусти! Пусти!
Напрасно! Сваха была не такая женщина, чтоб отступить от закона.
Она сделала своё дело… и — «чулочки сняла». Дружка и сваха тотчас оставили сенник.
— В застенок повели Ксеньюшку, — сострил князь-кесарь, когда молодых повели в сенник.
В доме идёт пир горой.
Но на дворе тихо-тихо. Только безмолвные звезды с высокого неба смотрят на сенник, да ясельничий с обнажённым мечом ездит
Когда в доме свадебный вир был в разгаре, к дверям сенника подошёл дружка.
— Все ли в добром здоровье? — громко спросил он.
— Все в добром здоровье, — послышался ответ через дверь.
— Слава Богу! — прошептал дружка.
Через минуту он торжественно входил в пиршественную хоромину. Все воззрились на него вопросительно.
— Возвещаю! — торжественно произнёс он. — Между молодыми доброе совершилось!
9
В то время, когда на Москве, в доме Трубецких, справлялась весёлая свадьба, а в Преображенском приказе, в застенке, кнут и дыба справляли своё страшное дело, в это время Державный плотник делал первые, к несчастью, неудачные попытки царственным топором «прорубить окно в Европу».
Оставив своё тридцатипятитысячное войско у стен Нарвы под начальством герцога фон Круи для возведения укреплённого лагеря и для приготовления осады города, царь Пётр Алексеевич, в сопровождении Александра Данилыча Меншикова и неразлучного Павлуши Ягужинского, отправился на не дававшее ему спать Балтийское море «взглянуть хоть одним глазком».
— Ох, глазок у тебя, государь! — сказал Меншиков, следуя верхом рядом с царским стременем.
— А что, Данилыч, — окликнул его царь, — что мой глазок?
— Да такой, что хоть кого сглазит! Вон под Азовом салтана сглазил, а теперь, поди, и Карлу сглазит, — отвечал Меншиков.
— Помоги Бог, — задумчиво сказал Пётр, — с ним мне ещё не приходилось считаться.
— Тебе ли, батюшка-государь, с мальчишкой счёты сводить!.. Розгу покажи, тотчас за штанишки схватится… как бы не попало, — пренебрежительно заметил Меншиков.
— Не говори, Лексаша: вон и Христиан датский, и Август польский почитали его за мальчишку, а как этот мальчишка налетел орлом на Копенгаген, так и пришлось Христиану просить у мальчишки пардону, а мальчишка с него и штаны снял, — говорил Пётр, вглядываясь в даль, где уже отливала растопленным свинцом узкая полоса моря.
— Штаны, — улыбнулся Меншиков, — это Голстинию-то [132] ?
— Да, Голстинию.
— Да и Александр Македонский был мальчишкой восемнадцати лет, когда при Херонее наголову разбил греков и спас отца, — проговорил как бы про себя молчавший доселе Павлуша Ягужинский.
— Ты прав, Павел! — горячо сказал царь, и глаза его загорелись. — Я плакал от зависти к этому Александру, когда в первый раз чел про дело у Херонеи: отец его Филипп и все македонское воинство уже дали тыл грекам, когда на союзников оных, фиванцев, налетел Александр с конницей, мигом смял их, а там ударил и на победителей отца и все поле уложил их трупами! Таков был оный мальчишка!
132
…это Голстинию-то…— Имеется в виду земля Шлезвиг-Гольштейн (русское название — Голштиния).