Петр Великий (Том 2)
Шрифт:
К началу весны кошевой писарь и прочие куренные запорожские атаманы заключили с Булавиным письменный договор:
«…чтоб донскому и запорожскому войску быть в соединении и друг за друга стоять твёрдо и радеть единодушно».
В то же время Памфильев и Оберни-Млын подняли работных, готовивших на Хопре корабельный лес к отпуску в Азов.
Азовский губернатор Иван Андреевич Толстой выслал войско против бунтовщиков.
– Опамятуйтесь! – метались языки, призывая мятежников к покорности. – Леса не будет, Азов не укреплённый погибнет, кораблей строить не будем – проглотит нас турка, как вода соль глотает.
Но работные не смирялись,
И когда полки подошли, навстречу к ним подскакали послы от бунтарей – Некрасов и Оберни-Млын.
– Нам господари сулят погибель от турка! – рванул Некрасов. – А бояре, купчины, те как? Что нам те сулят?! Как были мы без хлеба и соли, так и помрём все голодом, ежели даже господари и купчины сами полопаются от злата!
Офицеры ругались неистово, один из них прицелился в послов, но какой-то солдат грудью загородил станичников:
203
То есть жердями.
– А правду сказывают казаки! Не пойдём на своих!
Слова Некрасова перевернули вверх дном нутро солдатское. Как живые встали перед войском родные деревеньки, покинутые голодные семьи. Вся жизнь, горькая, подъяремная, все обиды и неправды, вынесенные ими, промелькнули в мозгу и хлестнули крапивой.
– То тебе не рекруты! – ударил солдат по руке офицера.
Только этого как будто и ждали полки. Все смешалось, как в налетевшем урагане.
Начальные люди обратились в бегство. Их прикрыли отряды, не пожелавшие перейти на сторону бунтовщиков. С победными кличами и развесёлыми песнями явились к ватаге отколовшиеся полки.
В тот же день, со станичниками во главе, выступили они против солдат Ивана Андреевича Толстого и наголову разбили их при реке Лисоватке.
Упоённая победой, три дня гуляла вольница – ходуном ходила земля. Памфильев помолодел, разгладилось изборождённое морщинами лицо, в глазах зажглись былые лукавые огоньки, выпрямилась спина.
Недавно прибывшая на побывку к мужу Даша глядела на Фому и млела от счастья:
– Фомушка!
– Чего, горемычненькая моя?
Станичники не зло подшучивали, наливали обоим по чарке вина и до тех пор кричали «горько!», пока атаман не обнимал жену и не принимался запойно с ней целоваться.
Без страха шли к ватаге дивчата, парубки и старики – «полюбоваться» на пирующих. Вольница встречала гостей, как родных, щедро потчевала вином и пила с ними на «побратимство».
Памфильев, хмельной и разудалый в хмелю, выбирал красивейших казачек, ухарски притопывая ногой и заложив фертом руки, с уморительным кривляньем приглашал их на пляску. Даша добродушно улыбалась «баловству» мужа, но всё же далеко не отпускала его от себя.
К концу третьего дня вдруг всё оборвалось. Фома сразу стал неузнаваем, суров и холоден.
– Бра-тел-ки! – крикнул он повелительно – Погуляли – и будет! Утресь дале в поход противу бояр и гостей!
– В по-о-о-ход! – рванулось из сотен грудей.
– В поход! – неожиданно для себя выпалили и многие из гостей – С Фомой-атаманом хотим!
– Веди, брателко!
Низко поклонился Памфильев казакам.
– На ласке и добром слове спасибо Одначе ведомо ли вам, что кто к ватаге пристал, тому ватага и мать и родитель? По гроб.
– Так оно и будет,
Ложилась ночь Тут и там загорались костры. Тесно прижавшись друг к другу, в логове сидели Фома и Даша.
– Вот мы, Фомушка, и сызнова разлучаемся, – кручинно вздохнула Даша и обвилась рукой вокруг его шеи.
Атаман ничего не ответил, только теплей прижался впалой щекою к щеке. Где-то далеко послышалась песня. Притихло становище, поулеглось, словно мягким, пушистым покрывалом укуталось в тихую песню:
Э – эй, да выпала пороша на талую землю.По той по пороше да ехала свадьбаДа ехала свадьба, и в семерых санях,И в семерых санях по семеру в санях.Что-то мешает Даше Ворочается она. Не сидится спокойно. И чуть-чуть вздрагивает спина.
Фома низко роняет голову, шепчет одними губами и в лад шёпоту отбивает ногой.
Песня то вспыхивает загоревшейся звёздочкой в небе, то, как улыбка слепого, скорбно порхает в ночи.
И вот уж подхватили песню в разных уголках становища, и Фома, протягивая в пространство руки, не то поёт, не то думает вслух:
Во первых санях сидит поп Емеля,Сидит поп Емеля, а крест на ремени,А крест на ремени в полторы сажени.Обоз объезжает, крестом ограждаетКого ограждает, тот ногами дрягает.Всё выше забирает Фома, все стройнее и злобней подхватывают станичники, и всё горше на сердце у Даши.
Встречали ту свадьбу во Марьиной роще,Во Марьиной роще, у красной у сосны.Венчали ту свадьбу на Козьем болоте,На Козьем болоте, на Курьем коленце…Плачет Даша горько, надрывно. О ком вспоминает? Не о дочке ли? Не страшится ли за этого статного молодца, что прижался к ней по-сыновьи, по-мужнину и по-родительски?
Плачет Даша страшными слезами подъяремного русского человека.
На Козьем болоте, на Курьем коленце.А дружка да свашка – топорик да плашка.Топ-пор-рик да пл-л-а-ауу-аш-ка!Поездка за рубеж изо дня в день откладывалась. Государь боялся оставить Москву, сам руководил розысками, не доверяя даже такому испытанному споручнику, как князь-кесарь.
Когда же в Преображенское явился патриарх, осмелившийся вступиться за крестьян, арестованных в окрестных посёлках невесть за какие грехи, Пётр окрысился: