Петрашевский
Шрифт:
— Да ведь это невозможное дело, ведь я б знал тоже что-нибудь? — Отставной исправник взял на себя роль следователя.
Спешнев увернулся, хотя и понял туманный намек.
— Ведь вы говорили же сами, что должно быть общество.
Теперь скользнул ужом Черносвитов.
— Ну, да я это так, по соображению… Закурили. Помолчали испытующе. Стукнула о пол деревяшка.
— Вы только мне намекните где? Здесь или в Москве?
Спешнев ходит по комнате. Лицо все время в тени. Скорей бы явился Петрашевский. Это взаимное мистифицирование надоело. У Николая Александровича
Сказать, что общество здесь? Нет, он слишком хорошо знает уже всех друзей Спешнева. А что, если шпион?
— Ну, разумеется, в Москве.
— Я Москву тоже немного знаю, а впрочем, может быть… А план действия?
— Да плана, собственно, нету еще. — Ужели же совершенно без плана?
— План зависит от случая. Вот теперь, говорят, на Волыни не так смирно. Хотя какой же бы надо было план?
Теперь Спешнев почувствовал себя следователем. Пусть, пусть выскажет свои соображения. Что ни говори, а исправник — человек умный.
— Ну, Волынь — оно что! Там войск много, разве только заграничная война будет. Пермские заводы — дело другое. Тут разом четыреста тысяч народу и оружие под рукою. Я эту страну хорошо знаю. Там только и ждут вспышки.
Э, нет, это не планы, но любопытно. Сибирь — такая страна, что там все возможно. А Петрашевский не приходил. Черносвитов почему-то нервничает. Часто заглядывает в коридор, прислушивается. По квартире снуют слуги.
— Приезжайте лучше ко мне, у вас тут как-то много народу…
И уехал.
Спешнев был недоволен собой. Любопытство сыграло с ним плохую шутку. А если исправник все-таки шпион? Неосторожно, неосторожно! Правда, многозначительно, что мысль о возможности существования тайного революционного общества в России именно сейчас приходит в голову даже подобным людям. Значит, назрело время.
Петрашевский явился поздно и злой. Пробурчал из передней.
— Что такое? Спешнев объяснил.
Хотя и вечер, но решили пойти. Спешнев предупредил:
— Только я буду представляться, что я глава целой партии. Пожалуйста, и ты сделай то же, а то он ничего не скажет.
— На что это?
— Ну, как хочешь!
Наступило тяжелое молчание. После выступления Тимковского и явно сочувственного отношения к нему со стороны Спешнева Петрашевский стал как-то холоден с Николаем Александровичем.
Всю дорогу ни слова. Наконец Спешнев не выдержал:
— Что ты имеешь против меня?
— Никогда ни против кого я ничего не имею. Объяснения не произошло. Тем более что они были уже около дома, где остановился Черносвитов. Глубокий и немного просиженный диван, с него трудно встать. Черносвитов подвигает трубки, табак. Петрашевский курил только в лицее и только для того, чтобы насолить воспитателям. Но закурил. Черносвитов устроился на стуле возле дивана — Спешневу трудно будет прятать лицо.
— Ну, господа, теперь дело надо вести начистоту… Петрашевский как будто ожидал этой фразы, чтобы положить сразу конец еще не начавшейся беседе и ответить на вопрос Спешнева, что же
— Вот, не угодно ли, например, вам, Николай Александрович, сказать, какие и где вы видите способы к восстанию?
Спешнев оказался в положении щекотливом. Признаться в мистификации ему не хотелось. Петрашевский явно настроен враждебно, и от него не жди поддержки. Он перевел разговор на Михаила Васильевича, но тот отказался говорить о себе. Пришлось вернуться к беседе с Черносвитовым, напомнить о его словах насчет готовности к восстанию Урала.
Черносвитов перебил:
— Вы мне говорили про Москву. Петрашевскому это все надоело.
— Разумеется, можно строить химеры, но надо говорить серьезно.
Теперь разозлился Спешнев:
— Вы, кажется, господа, ошибаетесь насчет наших отношений, я с вами не связан никакими обязательствами, не состою с вами здесь в тайном обществе, и я решительно те понимаю, с чего вы думаете, что имеете право заставлять меня говорить.
Спешнев вскочил с дивана, нервно выбил сгоревшую трубку о подоконник, вновь наполнил табаком, закурил, но оставался у окна.
Черносвитов еще пытался выспрашивать: «нет ли чего в Москве», «а может быть, в гвардии», но было ясно, что это разговор впустую.
Петрашевский резко высказался против бунта и восстания «черни», вспомнил учение фурьеристов и заключил, что «он на своем веку надеется и видеть и жить в фаланстере».
Спешнев нетерпеливо ждал окончания речи Петрашевского. Как только тот замолчал, схватил шляпу и распрощался.
Дома он еще раз припомнил подробности необычной беседы. Надежды Черносвитова на восстание Урала, Восточной Сибири, в понизовых местах, донских казаков — это просто «благие пожелания». Если Спешнев мистифицировал Черносвитова, то и отставной исправник не остался в долгу. Пожалуй, прав Петрашевскии, не желавший вести разговоры на подобные темы и свернувший на фурьеризм, мир: ные иллюзии.
Но теперь дело уже не в этом либеральном хвастуне и пустозвоне Черносвитове.
Спешнева давно занимала история тайных обществ, особенно христианских, удивительное влияние, которым они пользовались. Интересовали его и причины провалов тайных гетерий, средства конспирации.
Если тайной революционной организации нет ни в Сибири, ни в Москве, то ее нужно создать в Петербурге. Петрашевский, видимо, хочет того же, только с немного иной целью — пропаганды социализма и подготовки «среднего класса» к восприятию социалистических идей.
Спешнев же думает, что эта организация должна накапливать «материальную силу», готовить восстание, руководить им.
Нужно продолжать собрания по поводу «Братства взаимной помощи», предложенного Момбелли.
И с «Братством» тоже ничего не получилось. Разошлись во мнениях. Львов считал, что «Братство» полезно, если объединит людей с идеями. Тогда оно «могло бы иметь важное — значение впоследствии, если в России случится какой-нибудь политический переворот, потому что вынесло бы из себя много людей достойных».