Петровка, 38
Шрифт:
— Ой, какой передовой! Может, в народную дружину записался? А? Мы тебе рекомендацию справим, характеристику дадим… Добровольцем-комсомольцем на целину не хочешь? А? Что молчишь? Ты не молчи, ты мне отвечай…
— Я на преступление не пойду, — повторил Чита. — Сколько б ты мне ни сулил.
— Молчи. Ты только молчи и меня не беси, понял? «Не пойду на преступление»! А кто у меня на кровати Милку изнасиловал? Кто? Ей пятнадцать, она несовершеннолетняя, это забыл? А кто со мной часы у пьяного старика в подъезде снял? Это забыл? А кто мне про ящики с
— Что ты взъелся? Я про тебя тоже знаю…
— Я сам про себя ничего не знаю. Давай греби отсюда, греби.
— Дай пожрать-то.
— Не будет тебе здесь жратвы.
— Мне ехать не на чем.
— Пешком топай. Или динамо крути — это твоя специальность.
— Погоди, Саш, давай по-душевному лучше поговорим. Ты сразу не кипятись только. Ты мне объясни все толком.
— «Толком»… Я больше тебя жить хочу, понял? Я глупость не сделаю, не думай. Я семь раз взвешу, один раз отрежу. И если тебя зову, так будь спокоен — значит, все у меня проверено, значит, все как надо будет. Люди трусы. Видят, как жулик в карман лезет, — отвернутся, потому что за свою шкуру дрожат. А если пистолет в рыло — он потечет вовсе, понял? Сколько надо, чтобы взять деньги? Две минуты. И машина у подъезда. С другим номером. Двадцать тысяч на четверых. Шоферу — кусок и нам по пятерке.
— А остальные куда? — быстро подсчитав, спросил Чита.
— В Дом ребенка, — ответил Сударь и засмеялся.
Он продолжал смеяться и тогда, когда ушли Надя и Чита. Смеясь, он подошел к тумбочке, на которой стоял телевизор, открыл дверцы и достал наркотик. После этого он еще несколько минут смеялся, а потом, тяжело вздохнув, лег на тахту и закрыл глаза. Полежав минуты три с закрытыми глазами, он сел к телефону и стал ждать звонка. Ровно в семь к нему позвонили. Перед тем как снять трубку, Сударь вытер вспотевшие ладони о лацкан пиджака и внимательно их осмотрел. Ладони были неестественного цвета.
«Завтра к гомеопату пойду, — подумал Сударь, — пусть пилюли пропишет».
Сударь снял трубку.
— Сань? — спросил глуховатый сильный голос. — Это ты, что ль?
— Да.
— Ну здравствуй. Как чувствуешь себя? Товар ничего?
— Марафет, что ли?
— Ишь пижон-то. Наркотик марафетом называешь… Смотри только слишком не шали.
— Я знаю норму, Прохор.
— Меня повидать не надо еще тебе, а? Не стыдно, а? Если стыдно — ты скажи, я пойму, я добрый. Это вы, молодежь, стыд забыли, а мы, старики, совестливые.
Сударь засмеялся и сказал:
— Стыдно.
— Гуще смейся, а то, слышится мне, притворяешься ты вроде.
— Честно.
— Ну тогда хорошо, миленький, тогда я не волнуюся…
— Не волнуйся.
— У меня за тебя по утрам сердце болит, Сань, все думаю про тебя, думаю… Жалею я тебя…
— Пожалел волк кобылу…
— Ну
— Завтра. В девять. У «Форума».
— А это чего такое, «Форум»-то?
— Кино.
— А… А я думал, кинотеатр…
Сударь сказал:
— Шутник ты, Прохор, — и положил трубку.
Назавтра в девять вечера Прохор передал Сударю еще два грамма наркотика и «дал наводку» на скупку по Средне-Самсоньевскому переулку. В тот же вечер Сударь поехал к шоферу Виктору Ганкину, вызвал его тонким свистом и условился о встрече. А потом, купив в магазине две бутылки коньяку, отправился к Чите.
После первого грабежа Чита домой не возвращался, ночуя то у Нади, то у Сударя.
ТРЕТЬИ СУТКИ
По улице Горького
В кабинете у Садчикова Валя Росляков громил кибернетику, взывая к самым высоким идеалам гуманизма и человеколюбия.
— Она сделает мир шахматной доской, эта проклятая кибернетика! Она превратила людей в роботов!
— Ты с чего это? — поинтересовался Костенко. — Снова ходил на диспут динозавров с людьми?
— Нет, сидел у наших экспертов…
— Ну, извини.
— Да нет, ничего. А вообще-то черт-те что! Меня, индивида, проклятая кибернетика делает подопытным кроликом.
— А ты не хочешь?
— Не хочу.
— И правильно делаешь. А вот я очень хочу спать.
— Жалкие и ничтожные люди! — сказал Росляков. — Мне жаль тебя, Костенко. Ты не живешь вровень с эпохой.
— Ну, извини.
— Иди к черту! — рассердился Росляков.
— Далеко идти.
— Ничего, наши кибернетики рассчитают тебе точный маршрут…
— Ладно. Тогда подожду… Только при других не надо так про кибернетику… Ей, бедолаге, так доставалось от наших мудрецов… А что касается подопытных кроликов… Ими мы останемся, не развивайся кибернетика, матерь техники двадцатого века…
— А папаша этой матери — человек? Делаем иконы, а потом начинаем уговаривать самих же себя этим иконам поклоняться… Кто информирует кибернетическое устройство о том, что ему — будущему роботу — надлежит исполнить? Человек, Слава, человек, со всеми его слабостями, горестями и пристрастиями…
— Дурашка… Когда будут созданы саморегулирующиеся устройства, они не позволят машине делать то, что будет продиктовано пристрастностью или слабостью… Исходные данные машины не позволят ей творить зло.
— Это ты серьезно?
— Как тебе сказать… Вообще-то — в высшей мере серьезно… Успокаиваю себя…
— Ну вот! Так кто же прав? Да здравствует восемнадцатый век, Слава! Век самостоятельного мышления…
— Именно… Восемнадцатый век мыслил, потому-то девятнадцатый подарил нам электричество, железную дорогу и кинематограф… Тебе, Валя, в черносотенцы надо податься: они ведь тоже боятся нового… Ну, они — понятно, мыслишек не хватает, трусы внутри… Слушай, я тебя лучше уволю из нашей группы, а?