Петровская набережная
Шрифт:
— Я День Победы помню, — явно томясь, робко вымолвил мальчик. Он хоть как-то хотел оправдать Митины ожидания.
«Не вспугнуть бы», — подумал Митя. Почему этого мальчика так неровно остригли, ступеньки какие-то… Неужто и Митю так же когда-то стригли?
Митя
Музыка звучала все громче, она накатывалась снизу. «Да это же от нас», — подумал Митя.
— Пойдем, — сказал он.
Печальная и томительная мелодия старого негритянского блюза пронизывала весь коридор выпускной роты. И то ли их возраст был причиной, то ли вдруг остро и явно все поняли, что уже близко неминуемое расставание, то ли осенний город так на всех действовал… хотя знали они и до тех пор, что теперь уже навсегда любят друг друга, но тут будто крикнул им кто-то это громко и внятно на весь коридор, а потом в каждую из открытых классных дверей, а потом побежал дальше по роте, бежал и кричал всем встречным: «Да вы же друг без друга жить не можете!»
И это было правдой.
Возможно, они еще слишком немногое в жизни видели или слишком невелики были их потребности, но вдруг вступили они, сразу забывая обиды и волнения, в короткую полосу общего счастья, — а им и нужно-то было,
И на пианино, которое стояло у них в классе, кто-то невидимый из коридора продолжал играть.
Класс был пустым, дверь раскрыта, и звучал он как резонатор. И все, кто был в коридоре, остановились и стихли.
Играл Коля Ларионов. Он был первым, кого еще полгода назад вызвал на разговор в канцелярию новый вице-главстаршина.
«Тебе единственному разрешаю не выходить на переменах из класса, — сказал тогда только что получивший свое новое назначение Толя. — Другого времени для твоей музыки не разыщем…»
Ларик играл для себя, играл, не зная, что его слушает вся рота, а они все — кто остановился посреди коридора, кто присел на подоконник — замерли, боясь пошевелиться.
Светлая и печальная мелодия пронизывала коридор и вылетала в открытые окна, и казалось, что даже туда, где замедлили на Литейном мосту свое движение еле различимые отсюда трамваи, достигают эти берущие за сердце звуки.
Митя стоял, все еще держа руку на плече ступенчато остриженного парнишки, а тот на всякий случай замер, не шевелясь.
Мите было семнадцать лет.